Златовласая амазонка - [76]

– Говорю тебе, оттуда тянет дымом! – возразил Оливье. – Нет, ты только погляди сюда!

– Ты вот что! – Первый голос вдруг стал угрожающим. – Если хочешь, чтобы я обделал твое дельце, перестань задавать ненужные вопросы, понял? Ты в моем доме, и даже если здесь начнется пожар, тушить его – мое дело! А твое дело – бежать, понял?

– Да пожалуйста, – с обидой проворчал Оливье. – Я могу и уйти. Но тогда ты потеряешь хорошие деньги.

– Оливье! Спаси меня! – снова закричала Ангелина.

– Да у тебя и денег-то нет, – захохотал хозяин дома. – Сам говоришь – деньги у дамы, а ее еще найти надо!

И тут Ангелина поняла: они же ее не слышат. И ничего удивительного: она тоже не слышит ни одного своего слова.

– Клянусь, ты прав! – засмеялся Оливье. – Какого же черта мы тут время теряем? Пошли скорее!

И Ангелина услыхала скрип отодвигаемых стульев, а потом удаляющиеся шаги.

Они сейчас уйдут, и тогда ее уже ничто не спасет!

Она кинулась к двери и принялась молотить в нее кулаками.

Ее окровавленные кулаки едва-едва извлекали слабый стук… такой слабый, что смертная тоска сдавила горло Ангелины и она лишилась чувств, так и не успев осознать, что стук ее все-таки достиг ушей тех, кто находился за дверью, и два голоса в испуге вскрикнули:

– Кто там?!

5. Белая гвоздика и красная гвоздика

…Когда Ангелина наконец добралась до бульвара Монмартр и вошла в низенькую, скрытую пышными кустами сирени калиточку в ограде своего дома, она была почти без памяти от усталости. Ветви с набухшими коричнево-зелеными почками хлестали ее по лицу, хватали за платье, но она ничего не чувствовала. Говорят, перед умирающим в одно мгновение разворачивается вся его жизнь, а ведь Ангелина в Мальмезоне, в доме бывшей императрицы, воистину смотрела в глаза смерти! Но не только прошлое терзало ее… Прошлое, как всегда, слишком тесно сплеталось с настоящим.

И Ангелина ничуть не сомневалась: ее ждут новые испытания.

Она с тоской взглянула на еще голые, но обещающие скорый цвет ветви сирени. Ни один цветок Ангелина так не любила, как сирень, эту непременную жительницу старых русских дворянских усадеб. И в Измайлове, и в Любавине была роскошная сирень…

Закрытый гроб с телом Ксавьера де Мона, который Оливье и Ангелина привезли из Кале, был полностью скрыт под пышными бледно-лиловыми соцветиями. Чтобы украсить гроб, Ангелина велела тогда, не жалея, обломать все кусты, однако сиреням это, похоже, пошло лишь на пользу: они разрослись еще пышнее.

Детский смех долетел до нее с лужайки, и Ангелина встрепенулась. Она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее в этом убогом наряде цветочницы, однако не удержалась, чтобы не выглянуть украдкой.

Юленька лежала на перине и играла со своим щенком, увальнем-сенбернаром, который был тоже еще совсем дитя, но рос куда быстрее своей хозяйки. Нянюшка Флора смотрела на эту сцену с видом покорной мученицы: она боялась собак, и бесстрашие Юленьки не только удивляло няню, но и приводило в трепет.

– Умоляю тебя, Жюли, не трогай его зубы! – кричала нянюшка.

Ангелина покачала головой: имя дочери – Юлия, Юленька – казалось ей восхитительным, однако французский вариант его ужасно не нравился. Она вспомнила, как долго выбирала имя дочери, конечно, ей хотелось назвать дочь Елизаветой или Марией, однако Ангелина не решилась: побоялась накликать чужую судьбу на своего ребенка. И тут очень кстати вспомнилась ей подруга по Смольному институту, княжна Юленька Шелестова. Именины этой хорошенькой девочки приходились на 30 июля, а родила Ангелина как раз в этот день. Опять же – июль. «Юленька-июленька», – иногда называла она дочку и полагала, что это имя пристало ее дитяти, как никакое другое.

Сейчас Ангелине смешно и страшно было даже думать о том, как она терзалась сомнениями относительно отца ребенка; как поклялась убить дитя и покончить с собой, если различит в лице новорожденного черты ненавистного Лелупа. Сердце подсказало верный ответ задолго до того, как Ангелина увидела маленькое точеное личико и светлые бровки вразлет, что придавало и такой крохе дерзкое, отважное выражение; задолго до того, как в синие глаза матери взглянули ясно-серые глаза дочери, как две капельки схожие с глазами ее отца. Это была Юлия Никитична Аргамакова, видит Бог, она была его, хотя пока что крошечка звалась Жюли де Мон и считалась наследницей огромного состояния приемного отца.

Когда Ангелина увидела завещание мужа, с нею случилась настоящая истерика от ненависти к Судьбе, которая дала ей такого друга, как Ксавьер де Мон, лишь затем, чтобы тотчас отнять его. Нотариус де Мон передал супруге не только все состояние де ла Фонтейнов, но и свое собственное, размеры коего были огромны! Со смертью мужа Анжель сделалась одной из богатейших женщин Парижа, однако об этом мало кто знал, кроме близкого друга-нотариуса, поверенного в делах Ангелины. У де Мона не было ни родственников, ни друзей, и никто не мог опротестовать его волю. Ксавьер де Мон позаботился даже об Оливье, весь его капитал переходил во владение Анжель де Мон, и наследовать его мог только ее ребенок, буде он родится; если же этого не произойдет – ее дети от нового брака. Если же мадам де Мон умрет бездетной и не пожелает изменить завещание в пользу кого бы то ни было, деньги переходили к благотворительным учреждениям. В завещании было только одно условие: мадам де Мон должна ежемесячно выделять Оливье де ла Фонтейну содержание, обусловленное в предыдущем соглашении, в случае же ее смерти это должны делать ее дети – до самой его смерти. В случае же, если Анжель де Мон пожелает отдать свою руку Оливье де ла Фонтейну, распоряжение капиталом все равно оставалось в ее ведении; даже после ее смерти Оливье не мог его наследовать: он по-прежнему всецело должен был зависеть от ее детей.