Златоустый шут - [53]

О Боже, какие красноречивые оговорки заставляет иногда делать неуемное тщеславие! Его двор в Чезене! Свинья оказалась бы более уместной в будуаре[81] принцессы. Но на сердце у меня немного полегчало — слава Богу, мои опасения насчет мадонны Паолы пока не подтверждались.

— Разве у вас в Чезене не хватает шутов? — набравшись храбрости, спросил я.

Секунду Рамиро угрюмо глядел на меня, словно не зная, сердиться или нет. Затем он грубо рассмеялся и повернулся к одному из своих компаньонов.

— Разве я не был прав, Лампаньяни, хваля его сообразительность? Только посмотри на этого плута. Глядя на тебя, он сразу догадался, кого видит перед собой.

Довольный своей остротой, он вновь зашелся оглушительным смехом, а когда немного успокоился, ткнул пальцем в кучу разноцветного тряпья, сваленного на пустовавшем кресле рядом с ним.

— Примерь-ка вот это, — велел он мне. — Когда переоденешься, возвращайся и будешь развлекать нас.

— Прошу извинить меня, ваше превосходительство, — отступив на полшага, твердо ответил я — мог ли я после всего того, что произошло между мадонной Паолой и мной, осквернить себя подобным нарядом? — Я поклялся никогда более не прикасаться к таким одеждам.

Он окинул меня критическим взглядом и сардонически улыбнулся, словно предвкушая удовольствие от того, что сейчас произойдет. Он поудобнее устроился в кресле и закинул ногу на ногу.

— В крепости Чезены, — доверительным тоном произнес он, — мы не боимся ни Бога, ни дьявола, и клятвы для нас — ничто. Я не собираюсь извинять тебя, Боккадоро.

Я, должно быть, слегка побледнел, но сдаваться не собирался.

— Речь идет не о том, как относитесь к клятвам вы, — возразил я, — а как к ним отношусь я. Свои клятвы я не нарушаю.

— Sangue di Cristo! — зарычал он. — Тебе придется сделать это, или ты поплатишься головой. Выбирай, скотина: колпак или петля — или же, если тебе больше по вкусу, дыба.

С этими словами он указал в дальний конец комнаты, где висело несколько крепких веревок, очевидно предназначенных для пыток. Что же за чудовищем был этот губернатор Чезены, превративший свой банкетный зал в пыточную камеру!

— Пускай плут сперва познакомится с дыбой, — рассмеялся Лампаньяни, обнажив неровные желтые зубы. — Его корчи, я уверен, позабавят нас куда больше, чем его остроты. Подвесьте его, ваше превосходительство.

Но его превосходительство был иного мнения.

— Даю тебе пять минут на размышление, — заявил он. — Многие обвиняют меня в жестокости, а напрасно. Смотри, как я терпелив с тобой. За твою дерзость тебя следовало бы немедленно вздернуть, и, заметь, большинство правителей так и поступили бы на моем месте, я же предоставляю тебе целых пять минут для того, чтобы здравый смысл успел восторжествовать в твоей упрямой башке.

— Вы можете не утруждать себя, — пренебрежительно заметил я. — Ни пять минут, ни пять лет не изменят моего решения.

Он сердито нахмурился.

— Увидим, — проскрипел зубами он.

Воцарилось молчание. Рамиро потянулся за бутылью, но в ней не оказалось ни капли. Давая выход своему раздражению, он размахнулся и с силой запустил ею в стену. Раздался звон разбившегося стекла, и тысячи осколков усеяли покрытый камышом пол.

— Беппо! — позвал он.

Бездельничавший у буфета паж мгновенно обратился в слух. Это был худощавый белокурый подросток, не более двенадцати лет от роду. Стоявший рядом с ним пожилой мужчина — в котором я узнал Мариани, некогда бывшего сенешалем в Пезаро, а теперь исполнявшего ту же должность в Чезене — с озабоченным видом посмотрел на мальчика.

— Принеси мне вина! — рявкнул Рамиро. — Разве ты сам не догадываешься, что надо делать? Пошевеливайся, ублюдок. И впредь не смей спать, иначе твою пустую голову однажды украсят твои же пустые глазницы.

Старик достал из буфета полный кувшин вина и передал его пажу.

— Держи, сынок, — негромко сказал он. — Поспеши к его превосходительству.

Дрожа от страха, паренек взял кувшин из рук своего отца и с готовностью ринулся вперед. Но в спешке он на чем-то поскользнулся, пытаясь сохранить равновесие, зацепился за ногу одного из алебардщиков, охранявших меня, и во весь рост растянулся на полу, залив сапоги и штаны Рамиро вином.

Трудно описать весь ужас того, что произошло потом. Глаза Рамиро, устремленные на лежащего паренька, сверкнули, как у одержимого. Он резко встал, шагнул к нему и, наклонившись, взялся одной рукой за его пояс, а другой — за воротник его камзола. Почувствовав, что его поднимают, и догадываясь, кто это делает, бедный Беппо издал пронзительный крик. Легко, словно играючи, Рамиро повернулся на каблуках со своей ношей, на секунду замер, словно не зная, куда ее деть, а затем размахнулся и швырнул мальчика в самое пекло очага, пылавшего в нескольких шагах от него.

С жутким треском Беппо ударился о горящие поленья, подняв тысячи искр, которые тут же исчезли в дымоходе. Рамиро вырвал пику из рук одного из моих стражников и, довершая начатое, насквозь пронзил ею несчастного мальчугана.

Застывший возле буфета Мариани с выпученными от ужаса глазами взирал на происходящее. Казалось, он лишился дара речи, и его лицо стало белым как мел. Можно ли представить себе, что он чувствовал, взирая на корчащиеся и подергивающиеся конечности своего сына, которые высовывались из пламени, быстро пожиравшего остатки одежды и саму плоть? Агония продолжалась недолго; последняя судорога исказила тело мальчика, затем оно бессильно обмякло, и жуткое, тошнотворное зловоние заполнило всю комнату.