Златая цепь - [5]

* * *

Первый настоящий писатель, с которым я встретился и впоследствии подружился, был Артем Веселый. Мне очень нравились его книги, и особенно «Россия, кровью умытая», «Гуляй-Волга» и «Реки огненные». Все меня восхищало в этих книгах — размах, удаль самого автора и, несомненно, его героев и чеканный, гулкий, как самый большой колокол, язык. Узнав, что я пишу роман, он сказал:

— Вот это хорошо. Жизнь — штука широкая, о ней писать надо, как молотом по железу. Или во весь мах против течения.

Потом, когда я учился в Литинституте, он зашел за мной и позвал на именины «к одному могучему мужику».

Оказалось — это он меня приглашает к самому Василию Каменскому.

— А удобно так, без приглашения? — засомневался я.

— Писателю все удобно, если интересно.

Артем оказался прав: Каменский почему-то очень мне обрадовался. Потом я узнал, что он просто любит гостей и особенно любит знакомиться с неизвестными ему людьми. Большая комната казалась тесной, потому что вокруг вдоль всех стен стояли шкафы, набитые книгами и какими-то бумагами в объемистых папках. Все, что не помещалось в шкафах, громоздилось почти до потолка на шкафах и выглядывало из-за шкафов. Каменский собирал все, что относится к литературе. Он и меня заставил оставить автограф и потом этот листок убрал в стол. Но поговорить нам не пришлось, так как начали собираться гости, из которых я знал только одного Юрия Олешу.

Мне еще предстоит написать об этих и последующих встречах с писателями, чем я сейчас и занят. Перечитывая записи разной давности, я могу заметить, что даже незначительные замечания, мимолетные фразы кажутся как бы выписанными из книг — так они неотделимы от личности писателей. Но, сколько я ни искал в их книгах, этого вскользь сказанного, ничего похожего не обнаружил.

Вот, к примеру, Артем сказал про Хлебникова:

— Он не для чтения, а для восхищения — умеет слово догола раздеть.

А Каменский — про одного, ныне благоденствующего:

— Работает, как полотер: в поте лица наводит глянец… Скука получается несусветная…

Разговаривать с литераторами — прославленными и малоизвестными — было всегда интересно, говорили не только о литературе. Чаще всего—о многообразии жизненных явлений, но поскольку мы литераторы, то все равно разговоры всегда получались литературными.

Литературная учеба продолжалась.

* * *

Книга, еще не появившаяся на свет, тем не менее уже имеет свою судьбу и свою историю. Роман «Новый Венец» был задуман в Ульяновске в конце тридцатых годов. Я даже начал его писать и написал около двухсот страниц, но все время у меня было такое чувство, будто заплыл на середину Волги и у меня нет сил и не знаю, куда плыть. Я еще не понимал, что материал попросту захлестывает меня. Перестав сопротивляться, я пошел на дно: отложил рукопись и даже не пожалел, когда узнал о ее пропаже.

Только почти сразу после войны, когда приехал в Пермь к родственникам, я вспомнил все, что было написано, и месяцев за шесть-семь не только восстановил рукопись, но и дописал роман до конца. Пока жена перепечатывала его на машинке, я написал повесть «На севере диком». Это был такой творческий взрыв, какого никогда ни прежде, ни потом я не знавал.

Перепечатанная рукопись мне снова не понравилась, по причинам, которых я не мог объяснить. Только лет через пять, когда уже была напечатана повесть, я отряхнул пыль о пожелтевших страниц романа, прочитал его, продумав все как следует, понял причину моих неудач: написано было все так, как я хотел написать, герои делали и говорили то, что им и полагалось, все дышало правдой. Не было одного — той достоверной выдумки, которая одна только протокольную правду превращает в художественное произведение. Выдумки, которая, как солнце, оживляет и красит природу.

Такая же история произошла и с повестью «На севере диком». Когда повесть вышла из печати, в газете появилась рецензия, в общем, хорошая. Но там обвиняли автора в том, что он плохо знает работу лесорубов, а сам вряд ли видел, как это на самом деле. Сначала я только посмеялся над таким нелепым обвинением: я, долгое время проработавший в тайге на лесорубных делянках, не видал лесоповала! А потом, перечитав внимательно всю повесть, понял: стремясь поточнее изобразить работу лесорубов и щеголяя своей эрудицией, я забыл о выдумке и вместо яркого, зрелищного изображения создал дотошную инструкцию для начинающего лесоруба.

Самое главное — воображение, выдумка, но только чтобы вполне достоверная.

* * *

На встречах с читателями мне всегда почти задают вопрос, почему после многолетних скитаний я поселился в Перми. Урал — климат суровый, жизнь трудная. Наверное, потому и поселился: где трудно, только там и жить интересно. А я родился на Псковщине, в селе Заполье; детские годы прошли в Петербурге и под ним; юность и молодость — в Заволжье и на Южном Урале. Все последующие годы возмужания и творческой зрелости провел в разных таежных местах. С 1955 года — в Перми.

Как кого, а меня наш суровый город принял с таким щедрым гостеприимством, что я с первых же дней понял, что приехал в родной дом. Все были приветливы, и каждый стремился что-нибудь сделать для меня. Невозможно перечислить всех, но нельзя не вспомнить директора издательства Л. С. Римскую и К. В. Рождественскую — секретаря писательской организации, они первые встретили меня и, конечно, создали рабочее настроение. Очень скоро я познакомился и подружился с писателями Л. И. Давыдычевым, В. А. Черненко, А. Н. Спешиловым, В. И. Радкевичем, Б. В. Ширшовым… Главным редактором издательства тогда был Б. Н. Назаровский — комсомолец двадцатых годов, человек необыкновенной чести и непоколебимых принципов. Дружба у нас возникла почти с первых же дней, но мы оба долго не признавались в этом. А вот с С. М. Гинцем, который вскоре стал неизменным редактором моих книг, мы встретились так, словно давно уже сдружились. Да, собственно говоря, так оно и было, с ним я встречался немного раньше.