Зимой в Афганистане (Рассказы) - [38]

— Мужики! — замахал Романов руками. — Не надо! Лучше выпьем.

— Нэт, говоры, — потребовал Нинидзе.

— Да ладно, — пробормотал Шингарев.

— Нэт, говоры до конца, все говоры, Шингарев!

— Я знаю, — сказал Спиваков. — Он это давно хотел сказать, я видел. Он с самого начала чистоплюем был. Он вот что хотел сказать, он хотел сказать, что мы везем домой трофеи, а он ничего не везет. Ну и что? Я плевать хотел. Эти вещи добыты в боях, и я плевать хотел, понятно?

— Вон что! — воскликнул Нинидзе. — Вон как! Вон куда он гнот. Вон куда ты гношь? Чыстэнкый, да?

Шингарев уже было раскрыл рот, чтобы подтвердить: да, да, я это и хотел сказать, но он нечаянно взглянул на Реутова, и его сбила какая-то мысль о Реутове, и он проговорил тихо:

— Ничего этого я не хотел сказать.

— Ребята, мужики. — Романов взял бутылку. — Такой день... ночь. — Он задумался.

— Ну, заснул. Лей, — буркнул Спиваков, протягивая стакан.

— Погоди... это... Мысль была... Что же я хотел сказать...

— Лей же.

— Нет, но... — Романов помотал головой. — Нет, забыл. — Он кое-как налил в стаканчики водку. — Давайте вот выпьем, и все, больше про это про все... ну его к черту все это! Свобода — это да. А это все... эти шашни-машни... счеты к черту на рог. А свобода — да! Но! Это не та мысль, та ускакала, исчезла.

Романов сидел, держа стакан в руке, хмурился, сосредоточенно глядел на середину «стола» и шевелил губами; водка переливалась через края и текла по руке.

— Пей, не разливай.

Романов бессмысленно посмотрел на Спивакова, выпил водку, не поморщившись, и выпалил:

— Ну! Вспомнил! У меня такое ощущение, — он оглянулся по сторонам, — такое... что кого-то не хватает.

— Конечно, не хватает, — проворчал Спиваков.

— Да нет, я не об этом, я не о тех.

— Ладно, ложись, спи.

— Нет, пойми.

— Ложись, вот что. Ложись спать, земля теплая.

— Ты не понял. Я говорю, что среди нас кого-то нет, кто-то был, и теперь его не стало. — Романов оглядел сидевших вокруг «стола».

— Ложись, — повторил Спиваков, — все здесь.

Романов вглядывался в товарищей и наконец заметил Реутова и замер. Он глядел широко раскрытыми глазами на Реутова и ничего не говорил. Он долго молчал, и все молчали и смотрели на него и на Реутова.

— А! — крикнул Романов. — А, Реутов! Сашка! Ха-ха-ха! Ну! Ха-ха-ха!

— Я же говорил — ржачки, — буркнул Спиваков.

Романов перестал смеяться.

— Все, — сказал он. — Все в сборе и пир... это... продолжается. Пируют... эти... бывшие разведчики. — Романов набрал воздуху и запел: — «Мы в такие шагали дэ-али, что не очень-то и дойдешь! Мы в засаде годами ждали...» — Он замолчал, отыскал взглядом Реутова и уставился на него.

Узкое фиолетовое лицо Реутова покрылось морщинами, — он улыбнулся.

— Это я, — сказал он Романову. — Не сомневайся.

— Саша, — проговорил Романов сырым голосом, — Саша... удивительное дело... понимаешь. — Он помолчал. — Я вот вспоминаю... как мы в полк прилетели.

— И что? — спросил Спиваков.

— Что? — встряхнулся Романов. — Ничего! Просто удивительно. Удивительное... это... дело. И все... Мы в зэ-асаде годами ждали, невзирая на снег и дождь!

«Да вот же и я об этом подумал, — сказал себе Шингарев, — я подумал, я подумал... Все-таки я охмелел. Сосредоточиться и вспомнить, как мы прилетели в полк». Он сосредоточился и вспомнил, как они прилетели в полк после трехмесячной подготовки в туркменском горном лагере; командир разведроты из толпы новобранцев выбрал первым огромного Спивакова, Спиваков сказал, что они впятером держатся, и попросил взять остальных. Ротный с удовольствием согласился взять жилистого подвижного Нинидзе, крепкого, плечистого Романова и его, Шингарева, но Реутова он решительно отверг. Ну, сказал Спиваков Реутову, сделай что-нибудь ростовско-донское, но тот начал отнекиваться, Спиваков же настаивал, и в конце концов ротный заинтересовался, что там такое может «сделать» этот щуплый мальчик.

Увидев любопытство на лице ротного, все они насели на Реутова, и Реутов, краснея, спел одну казачью частушку; тяжелое лицо ротного дрогнуло от улыбки, он спросил, что Реутов еще умеет, Реутов простодушно сказал, что умеет на гармошке играть и знает миллион частушек; ротный переспросил: миллион? — и зачислил в разведроту Реутова.

— Так ты думаэшь, ты чыстэнкый? — пододвигаясь к Шингареву, спросил Нинидзе.

— Молчать, — сказал Романов.

— Я сейчас их успокою, я их лбами, я сейчас. — Спиваков попытался встать и не встал. Он озадаченно поглядел на свои ноги и позвал: — Ноги!

Романов засмеялся. Улыбнулся и Нинидзе. Спиваков еще раз попробовал и поднялся, постоял, качаясь, и грузно сел.

— Ноги, — развел он руками, и все засмеялись, и узкое лицо Реутова беззвучно сморщилось.

— А ты говорыл, нэ бэрот водка.

— Предатели, — сказал Спиваков ногам.

— Тихо! — закричал Романов. — Тихо! Мм... — Он постучал себя по лбу кулаком. — Черт! черт! забыл... какой тост пропал.

— Ладно, просто так выпьем. — Спиваков взял бутылку, понес ее к стаканчику и выронил. — А! Вот это действительно ржачки! И моя правая рука — туда же! Предательница.

— Тихо! — снова закричал Романов. — Вот он, тост. Выпьем за что... то есть за то, чтобы, вот именно, чтобы! Чтобы нас предавали руки и ноги, но не друзья!