Зимний путь - [3]

На место я добрался поздно вечером. В домике стоял собачий холод. Я развел огонь в камине и угнездился возле него в кресле, навалив на себя побольше одеял. Холод подействовал на меня как наркоз, и я незаметно уснул.

Очнулся я, совершенно одурманенный, только на рассвете. В темной пасти камина еще рдели угли. При мысли о том, что́ меня ждет, я ощутил безумный восторг: мне пятнадцать лет, в моем распоряжении целых девять дней полного одиночества, и я намерен, собрав все силы, проникнуть в суть самого почитаемого шедевра мировой Истории. Подбросив в камин полено, я сварил себе кофе. Затем придвинул столик поближе к огню, разложил на нем книги, словарь и чистую тетрадь, сел и очертя голову ринулся вперед, навстречу гневу Ахиллеса.[4]

Время от времени я отрывал глаза от текста, дабы насладиться значительностью момента: «Прочувствуй величие своего замысла!» — твердил я себе. И не уставал наслаждаться этой мыслью. Мое неистовое возбуждение не ослабевало с течением дней, напротив, — неподатливость греческого слога только подстегивала ad libitum[5] ощущение любовной победы высшего порядка. Нередко я замечал, что перевожу намного лучше в те минуты, когда пишу. Поскольку сам этот процесс предполагает прохождение мысли по стволу тела — а в данном случае той его ветви, что состояла, как мне казалось, из шеи, плеча и правой руки, — я решил обогатить свой мозг работой всех своих конечностей. Когда стих упорно не давался мне, я скандировал его, отбивая ритм ступнями, коленями, левой рукой. Никакого результата. Тогда я начинал читать его нараспев, постепенно повышая голос. Опять никакого результата. Измучившись, я шел в туалет облегчиться. И по возвращении строфа переводилась без всяких усилий.

Когда это произошло в первый раз, я даже глаза вытаращил. Неужто обязательно нужно попи́сать, чтобы разгадать смысл текста? Это сколько же литров воды мне придется выдуть, пока я не переведу такую уйму стихов?! И лишь позже я уразумел, что мочеиспускание здесь ни при чем, — важны были несколько шагов, отделявших меня от туалета. Я уже призывал на помощь ноги, теперь следовало порезвее двигать ими, чтобы находить верные решения. Известное присловье «дело идет», без сомнения, объясняется именно этим.

Я взял за правило прогуливаться по лесу с наступлением вечера. Раскидистые тени деревьев и студеный воздух вселяли в меня одну только радость: казалось, я вышел на поединок с грозным великанским воинством. Став перипатетиком[6] от перевода — конечно, неумелого, школьного, — я чувствовал, что ходьба придает моему мозгу силу, которой ему недоставало. Вернувшись домой, я заполнял лакуны в своем тексте.

Девяти дней мне не хватило даже на половину «Илиады». Однако в город я приехал с ощущением триумфа. Там, в лесу, я пережил восхитительную идиллию, навсегда связавшую меня с Гомером.

С тех пор прошло двадцать пять лет; увы, должен сознаться, что неспособен вспомнить ни одной строчки из моего опуса. Но в памяти сохранилось главное: неистовый накал того давнего экстаза, плодотворная энергия мозга, заработавшего в полную силу и призвавшего на помощь всю силу природы, в том числе и своей. В пятнадцать лет наш разум озаряет «искра Божья», которую очень важно сберечь. Ибо эта волшебная вспышка, подобно некоторым кометам, может никогда уже не вернуться.

После каникул я попытался рассказать своим лицейским товарищам, что со мной произошло. Никто из них и слушать не стал. Это меня не удивило: я их никогда не интересовал, ни в тот день, ни прежде. Я был лишен того, что называется харизмой, страдал от этого и сам же на себя злился. Хотя злиться было глупо: я мог бы предвидеть, что факт моего уединения в компании с Гомером вряд ли взволнует кучку школьников. Но отчего же мне так хотелось произвести на них впечатление?

В отрочестве перед нами встает ключевой вопрос, вопрос престижа: как нам суждено жить — в свете или во тьме? Я хотел бы сделать свободный выбор. Но этот путь мне был заказан: нечто, не поддающееся моему пониманию, обрекало меня на жизнь в тени. А она могла мне понравиться лишь в одном случае — если бы я сам ее избрал.

При этом я был очень похож на других ребят: мне нравились харизматические личности. Когда говорили Фред Варнюс или Стив Караван, я тут же поддавался их обаянию. Я не мог объяснить, отчего они так притягательны, — просто благоговел перед ними, сознавая, что этой тайны мне вовек не разгадать.

Западная Европа очень давно не переживала войн. А поколения людей, родившихся во времена затяжного мира, гибнут под косой Смерти совсем иным путем. Что ни год, бесчисленные имена удлиняют список жертв, загубленных посредственностью. В их оправдание можно сказать, что поражение это небесспорно: они не уклонялись от борьбы, не дезертировали с поля боя, а некоторые из них в пятнадцатилетнем возрасте и вовсе были живыми богами. Не сочтите мои слова преувеличением: когда юноша вступает в поединок с судьбой, это поистине грандиозное зрелище. В сердцах Варнюса и Каравана и впрямь пылал священный огонь.

Но в восемнадцать лет Варнюса настиг злой рок: он поступил в университет, и его блестящий интеллект, впитывая изо дня в день затасканные сентенции тамошних профессоров, прискорбно померк. Караван продержался дольше: он уехал в Новый Орлеан, чтобы учиться у лучших исполнителей блюза, и вначале подавал большие надежды. Я слышал его игру, у меня от нее мурашки по телу бегали. Лет через пятнадцать я встретил его в супермаркете, он толкал перед собой тележку, набитую банками пива и без тени смущения объявил мне, что блюз ему «до фонаря», и он вполне доволен тем, что «снова повернулся лицом к реальной жизни». Я не посмел спросить, что он под этим разумеет — уж не пивные ли банки?