Зимний дождь - [43]

Понятно, мне все это известно с чужих слов, сам я едва припоминаю столяра, кажется мне, что это он шел чуть в сторонке ото всех, когда уходили обливцы на войну, никто не провожал того мужчину, никто не плакал о нем.

Словом, всю войну хата напротив нашей стояла заколоченной, а в сорок шестом, зимой приехал из госпиталя сын столяра Борис Грачев. Вернулся он на костылях, с иссушенными ногами. Но твердо, маленькими шажками, как бы понарошке ходил Борис первое время. Да и ходил-то он мало, все больше над книжками сидел, готовился в институт поступать. До полночи не гас в окнах его хаты свет. Случалось, сижу, уроки ли делаю или книжку читаю, и вдруг слышу: тук-тук-тук. Это Борис Сергеевич мне стучит, щеку на ладонь положит и улыбается: мол, будем спать или еще поработаем?

Весной Грачев принял тракторную бригаду. Хоть и называлась она тракторной, но чаще на быках пахали, бык да баба — самая надежная тягловая сила тех времен. Понятно, и самому бригадиру приходилось браться за плуг. Сколько раз падал он в борозде, подводили больные ноги.

Через год, в День Победы сыграли свадьбу: женился он на нашей учительнице Анастасии Ивановне.

Трудные были те годы: на полях недород за недородом, в каждом доме нужда, а в хате Грачевых вдвойне: другие хоть на картошке да на тыквах перебивались, а им и огород некогда посадить — он с проталин до белых мух в бригаде, Анастасия Ивановна целыми днями в школе. Но и тогда Борис Сергеевич не бросил учебу в институте. Зимней ночью порой глянешь на их окно, он сидит, одной рукой зыбку качает, а другой конспект пишет.

В Обливской окно Грачевых было чем-то вроде станичных часов. Иной раз мать, выговаривая Лизке за позднее возвращение с гулянья, бурчала:

— Непутевая, у Грачевых свет уже потух, когда ты явилась…

Мне, если я засиживался слишком долго над книжкой, мать приказывала:

— Ну-ка, туши лампу, весь керосин выжег. Грача, что ли, вздумал пересидеть?

Но мать нашу еще можно понять, все-таки речь шла о соседях, но и для других этот свет был заметен. Нередко приходилось слышать такие вот слова где-нибудь у колодца или на выгоне:

— Проснулась, гляжу, лампа у них не горит, значит, думаю, вот-вот рассвенется…

Я втайне радовался этим разговорам, какое-то чувство, подобное гордости, закрадывалось мне в душу: вот, мол, какой у нас сосед! И еще нравилось думать, что ночью, когда все в станице спят, мы с Грачевым заняты делом. Только у нас за полночь светят окна. Пусть на мое никто не обращает внимания — в палисаднике у нас густо разрослась и закрыла окна сирень, да и хорошо, что моего света не видят, а то бы сказали матери, и она не разрешила мне больше уходить с лампой в другую комнату.

Так думалось мне тогда, в мальчишестве. Но и позже, вдалеке от своей станицы, особенно в минуты воспоминаний о доме, нет-нет да и пригрезится, бывало, это светящееся окно.

Из того периода, когда я заведовал в Обливе клубом, отчетливее всего видится мне встреча с Грачевым в канун Нового года, он тогда забежал к нам и попросил завязать ему галстук.

— Понимаешь, — объяснил Борис Сергеевич, — все не выберу время обучиться. Правда, я его и надеваю-то раз в два года. На Первомай — мы сеем, на Октябрьские — пары пашем. — И добавил после молчания: — Это свадебный подарок Анастасии Ивановны. Видишь, я старею, а ему хоть бы что, — грустная улыбка промелькнула в глазах агронома. — Да чего ж ему — лежи да лежи. Он и свадьбы моих ребят дождется…

Последний раз мы виделись с Грачевым летом пятьдесят восьмого года на кустовом совещании агрономов. Как раз после того и посыпались шишки на Бориса Сергеевича. Тогда я только начинал работать в газете, и командировка была едва ли не самой первой. Провожая, мне наказали держать ухо востро, так как совещание это необычное, дескать, оно должно внести перелом в отношение к раздельной уборке хлебов.

В городок, где собирали агрономов, поезд пришел часов в девять утра, и я едва не опоздал к началу. Когда вбежал в зал, президиум уже занял места, в рядах тоже уселись и лишь сзади у дверей стоял легкий гомон, здесь теснились, тащили сюда приставные стулья, хотя ближе к трибуне люди сидели пореже, а первый ряд пустовал совсем. Я кинулся туда и наткнулся на Бориса Сергеевича, он тоже нес стул. В проходе перебросились двумя-тремя словами, но тут в президиуме кто-то встал, и Грачев шепнул мне:

— Потом поговорим.

— Идемте, вон свободно, — указал я на первый ряд.

— Жарко нынче, а у выхода ветерок, — чуть пригнувшись, он пошел со стулом дальше.

Выступающих было много, говорили специалисты и просто ответственные работники, я еле успевал записывать.

В перерыв я пошел искать Грачева, чтобы расспросить, как там у нас в Обливской, а заодно и кое-что уточнить по раздельной жатве. Борис Сергеевич и еще несколько человек, видно, тоже агрономы, стояли в глубине райисполкомовского двора за кустами акации, они о чем-то спорили приглушенно и зло. Я направился к ним, и спорщики смолкли.

В сторонке присели мы с Грачевым на скамейку, поговорили о том, о сем. Он выглядел усталым, чем-то недовольным, и я поспешил перейти на деловой тон, попросил растолковать мне доходчиво секреты нынешней жатвы. Борис Сергеевич долго молчал, подперев кулаком подбородок, глядел в землю, потом тяжело поднял голову: