Зимний дождь - [38]

Солнце свернуло к закату, подул ветер, обиженно зароптал в стороне лес, а я все сидел на берегу и глядел на воду. Река текла неторопливо и уносила в свои дали желтые листья, залетающие в нее с прибрежных осин.

IV

Поужинав, я хотел лечь спать — машины в степь пойдут на рассвете, но вспомнил про объявление о фильме и, подумав, решил пойти в клуб.

Поначалу я даже растерялся, зайдя в зал, — так здорово изменился обливский очаг культуры. Под потолком сияла люстра, мягкие кресла поблескивали краской, радиола играла вполне современный танец, девчатам незачем было обхаживать гармониста, кланяться ему. Единственное, пожалуй, не изменилось — это то, что парни, облепив стол, били козла, подвыпившие толпились у порога, лузгали семечки, курили. И еще, как прежде в стороне, возле бачка с водой, в кругу девчат сидела Олимпиада Звонарева. Девчонки слушали ее и выразительно стреляли глазами по сторонам, а она, независимая и снисходительная, поглядывала на них. Так было и в мою бытность.

Внешне Олимпиада почти не изменилась: той же гордой короной лежали на ее голове аккуратно прибранные иссиня-черные косы, такая же чуть-чуть насмешливая улыбка постоянно дрожала на ее губах. Встретясь со мной глазами, она несколько минут разглядывала меня, потом встала, пошла через весь зал и села рядом.

— Слыхала — на постоянное жительство сюда перебрался? — спросила она, поправляя в волосах шпильку.

— Да, пришлось. Вы, женщины, до добра не доведете, — попытался я предотвратить дальнейшие расспросы.

Олимпиада искоса взглянула на меня, продолжая прихорашивать свою корону, и на губах ее заметнее обозначилась усмешка.

— Зачем наговаривать на себя? Неправда ведь это, Геннадий.

Мне стало стыдно, не по себе от Олимпиадиных слов. Вот ведь какая она, вечная невеста и кашеварка. И не только для меня является она загадкой, хотя всю жизнь находится в центре внимания обливцев. Само появление Олимпиады в станице — целая история. В двадцать четвертом году Шурка, старшая дочь Звонаревых, девка разбитная, тертая, укатила на Украину строить электростанцию, а через год темной осенней ночью старая Звонариха привезла ее назад в Обливскую. Несколько дней в станице никто ничего не мог понять, ставни окон в их доме были наглухо закрыты, Звонариха никого не впускала в дом, заходящих во двор соседей выбегала встречать на крыльцо. Если кто пытался переступить порог, она закрывала дверь:

— Нельзя, нельзя. У нас секрет.

Дня через два или три «секрет» разревелся на всю улицу — никакие ставни не могли скрыть детского пронзительного крика.

— Кто это у вас нынче так плакал, Федюша? Неужто ты, такой большой? — перевстретив на улице младшего брата Шурки, спросила Феня Сизворонка.

— Не-е, не я, — замотал головой мальчишка. — Маманя с Шурой девочку в городе купили. Ма-аленькую, с нашу Жучку. Только они говорят, что это секрет…

В тот же день на выгоне Звонарихин секрет рассекретился, и в дом ее повалили соседки…

Нет, ничего не скроешь от глаз и ушей обливцев.

…Фильм я почти не смотрел. «Путь на арену» я видел. Кажется, даже здесь, может, и билеты продавал я на него. Зато слышал, как за стеной, в аппаратной шелестели ленты, щелкал проектор. Неожиданно выплыло на экран слово «Конец», в зале зажегся свет, застучали откидные сиденья кресел, и обливцы сразу столпились у выхода, запрудили маленький чулан. Заведующая клубом Тоня Осипова объявила, что будут танцы, торопливо поставила на диск радиолы пластинку, но закружились две или три пары. В слишком громких звуках радиолы послышалось мне какое-то отчаяние.

V

Надежду я дождался у выхода с клубного двора. В отличие от утра, теперь она была одета тщательно, осеннее пальто прямого покроя скрадывало полноту, легкий голубой платок хорошо оттенял чуть припухшие губы, светлые волосы. И походка ее мне показалась легкой, девичьей.

— Ну как, просветила массы? — спросил я и свернул на вытоптанную стежку, что в темноте, серея, вела к мосту.

— Насквозь, — усмехнулась Надежда, приноравливаясь к моему шагу. — Третий раз показываю в этом году этот фильм. Знаешь, когда присылают нам новые? Пока лента станет третьей категории. Это значит обрыв на обрыве. Вот и кричат парни из зала: «Нам кина не надо, лишь бы свет потушили».

Надежда смолкла, не находил слов и я. Так и шли мы по темной осенней улице. Миновали библиотеку, перешли мост, свернули к горе. Кто-то на велосипеде с выключенной фарой обогнал нас, проскрипели педали, и все опять стихло. Только далеко, в другой стороне, наверно, у старого ветряка, гойдала, озоровала молодежь.

— Рассказала бы, как живешь? — попросил я, нарушив долгое молчание.

Надежда подняла с дороги хворостинку, хлестнула ею по сухому, высоко поднявшемуся на обочине стежки кусту татарника.

— Долго это, а меня Генка ждет, сын. В августе третий год пошел, — при последних словах в голосе ее проскользнула теплинка.

— А ты о самом главном…

— Ты когда приехал? Вчера вечером? Ну за это время главное небось уже узнал. На днях от мужа ушла. Слышал ведь?

Я кивнул головой.

— Теперь, завидев меня, на всех углах шушукаются. Еще бы, председательшей не захотела быть.

— Какой председательшей? — не понял я.