Зимний дождь - [37]

Но одна августовская ночь поломала все наши планы, хотя именно этой ночью, душной от ромашкового цветенья и еле уловимого запаха бессмертников, мы мечтали больше всего.

Мы сидели на свежей копне ржаной соломы и видели, как прорубаемся в тайге, идем к человеку, нуждающемуся в нашей помощи, на санках тащим этого человека через буран за десятки верст. Но так должны мы были жить в будущем. А в тот день мы просто работали на току, сортировали зерно, загружали им автомашины. Последний «ЗИС» ушел на элеватор, и все скопом, человек десять, мы пошли купаться в пруд. Охолонувшись, парни и девчата разбрелись, а мы с Камышинкой сели возле озера на копну соломы и мечтали.

Рядом в хлебах били перепела, тонко звенели кузнечики. Но все равно на земле было тихо-тихо.

— Давай считать голубые звезды, — предложила Надька. — Только голубые.

И это было счастьем — видеть звезды, слышать запах белых, как вызревший стебель ржи, волос, глядеть в зеленовато-глубокие глаза. В небе рождалась новая луна, и хотелось верить в примету, будто все, что делается в новолунье, — надежно и надолго. Замолкли перепела, просветлело небо, а мы все слушали степь и, наверно, самих себя. И вдруг нас оглушил смех, Мы вскочили с копны и увидели Дашу.

— Раньше-то хоть в кусты хоронились, а теперь на виду у всех, — начала она стыдить нас, поставив ведро с водой на землю.

Надька непонимающе глядела на ее дергающийся подбородок, а потом крикнула, захлебнувшись слезами:

— Грязная, какая вы грязная!

— А ты меня не грязни! — оборвала Даша. — Мне-то все равно, ты не моя дочь.

Вечером тетя Настя, Надькина мать, сидела у нас дома и плакала, вытирая слезы ладонями:

— Да неужто правда все это? Всю-то жизнь свою положила я на нее. Лишь бы человеком стала.

— Нашли, кому верить, Даше, — упрекнул я ее…

— Может, оно и так, да ведь начнут теперь славить девку. На чужой роток не накинешь платок.

Выйдя на крыльцо, я услышал, как матери наши советовались, не сыграть ли уж нам свадьбу сейчас.

Открыв клуб, я долго стоял на крыльце, ждал Камышинку. Но она не появлялась. Я пошел к ней сам.

Дом Мартыновых в Замалыцкой части станицы, под самой горой, в садах. Всю дорогу я почти бежал и сбавил шаг только на их улице. Окна в доме не светились. Я остановился под яблоней и стал высвистывать соловьиный громок — наш с Надькой пароль. У яблони этой я бывал и в пору ее цветения, и когда ветви, отяжеленные белыми с краснобрызгом яблоками, обнизно выгибались над плетнем. Много летних незакатных зорь отстояли мы с Надькой возле шершавого теплого ствола. В ту июльскую ночь я был около яблони в последний раз. Я обнимал Надьку за худенькие плечи и говорил ей нежные и, наверно, очень глупые слова, но от них на глазах ее навертывались слезы.

— Камышинка, а может, правда нам пожениться сейчас? — спросил я, заглянув ей в глаза.

Надькины плечи выскользнули из-под моих рук, и, чуть склонив голову, она осуждающе прошептала:

— Эх ты!.. Бабьих языков испугался.

И, хлопнув калиткой, Камышинка убежала. Я стоял один в темной ночи и не мог понять, чем обидел Надьку. Додумался я уже позже, узнав, что еще на току подошел к ней Васька Звонарев и предложил расписаться.

— На твоем месте ломаться не стоит, — сказал он, встретив ее насмешливый взгляд. — Не каждый возьмет тебя такую-то…

— Какую? — задохнулась Надька.

— А ты не знаешь?.. Зря, что ли, говорят…

А вечером бухнул о свадьбе я.

Утром Надька исчезла из станицы. На плацу видели, как поймав попутную машину, она поехала куда-то, видно, на станцию. Больше никто ничего не знал. Только через три недели, в сентябре тетя Настя забежала ко мне в клуб сказать, что Надежда прислала письмо, сообщает, что в институт не попала, но возвращаться не хочет, ищет сейчас работу, и адреса своего пока не дает.

— Может, Гена, поехал бы, поискал ее там, — робко попросила тетя Настя.

И я ездил. Узнав, что в городе она не прописана, два дня ходил по улицам, садился в первые попавшиеся трамваи, вглядывался в лица девчонок в окнах автобусов, вздрагивал при виде белых, как ржаная солома, волос. Но это была не она, Надька не встречалась.

Осенью пришло от нее письмо. Оно было напечатано на машинке. Я даже вздрогнул, когда взял в руки конверт, — сразу вспомнились военные похоронки. Письмо показалось мне чужим, равнодушным. Даже где работает, Надька не сообщила, зато перечисляла почти всех обливских девчонок, которым я должен передать приветы. В конце просила писать ей до востребования. Это обидело меня больше всего — значит, от кого-то скрывает мои письма. И я отправил ей ответ еще короче: советовал не обременять машинистку и… Глупое, в общем, письмо, злое. Надька замолчала. Потом писал еще…

…Я сидел на обрывистом берегу Медведицы, спустив ноги под яр, на том месте, где обычно в пору ледолома собирались обливцы глядеть на бунтующую реку. К вечеру тут оставалась одна молодежь, ахали и охали гармошки, на берегу вспыхивали костры. Сколько парней и девчат, столько и костров. Пламя чьих костров сравнивалось, те и целовались на виду у всех. Не знаю, в чем тут секрет, но пламя полыхало так, как нужно было парням. У нас с Надькой не было таких костров, их жгут уже те, кто постарше.