Зимний дом - [9]

— Бедная Майя. Какая нелепая смерть…

Майя отчаянно замотала головой.

— Нелепая? Неправда! — воскликнула она и тут же прикрыла рот рукой, испугавшись собственных слов.

— Майя, милая, ну что ты такое говоришь, — успокоила ее Элен, но Робин, стоявшая на носу, уставилась на Майю во все глаза:

— Неправда?..

— Папа покончил с собой. — Слова сами собой вырвалось у нее из саднившего горла. У Майи был жар; ее тошнило. — Я знаю. Он сам говорил об этом.

— Но следствие…

— Я сказала им, что это был несчастный случай. Ничего другого мне не оставалось. А как бы вы поступили на моем месте?

Она молча посмотрела сначала на Робин, потом на Элен. Во рту стояла горечь.

— Как бы вы поступили на моем месте? — повторила Майя, чувствуя, что оправдывается и что в ее словах звучит не столько обида, сколько гнев. — Наверно, вы считаете меня подлой обманщицей…

Ее ногти впились в ладони, терзая черные шелковые перчатки. Когда Робин положила шест и села напротив, лодка заколыхалась.

— Майя, милая, мы не осуждаем тебя, — мягко сказала Элен. — Мы просто хотим помочь.

— Майя, ты сделала то, что считала нужным. — Робин посмотрела на нее. — Мы с Элен не испытали ничего подобного. Мы только начинаем понимать, что тебе довелось пережить. Элен права: мы постараемся помочь тебе всем, чем можем. Это правда.

Майя опустила руки. Обтянутые перчатками пальцы Элен сомкнулись на одном запястье подруги, Робин крепко вцепилась в другое.

— Я больше не хочу об этом говорить. Никогда, — прошептала Майя, и подруги пробормотали, что дают слово.

Это была уже вторая клятва. Первую они дали весной. Теперь их связывала мрачная тайна — возможно, навсегда. Майя поняла, что нуждалась в их благословении.

И тут к ней вернулась способность плакать. Впервые за несколько недель Майя вспомнила, что ее подруги — тихая пристань, пристань, в которую она может вернуться когда угодно. На ее глаза навернулись слезы, и камыш, изящные мосты, переброшенные через реку, лебеди, скользившие вдоль берега, — все превратилось в одно туманное пятно.

Элен и ее отец каждый год устраивали ужин в честь сбора урожая. Торжество справляли в церкви; еду и напитки обеспечивал лорд Фрир, самый крупный землевладелец Торп-Фена. Фриры жили в Большом Доме между Торп-Феном и соседней деревней; вообще-то в действительности их поместье называлось иначе, более звучно, но для жителей Торп-Фена оно всегда было Большим Домом.

Праздничный ужин был одним из нескольких местных мероприятий, за которые отвечала дочь священника. Суровые и косные деревенские нравы в этот день немного смягчались, и Элен невольно вспоминала свои вечера в гостях у Саммерхейсов: вечера, которые часто казались ей слишком шумными и безалаберными, но тем не менее удивительно приятными.

В первый год-полтора она испытывала к Саммерхейсам сложные чувства. То, как Робин с легкостью отбрасывает веру, которая была для Элен всем, поразило дочь священника до глубины души. Она до сих пор с дрожью вспоминала день, когда отец узнал правду.

— Элен, Саммерхейсы — безбожники, — сказал он. — А если у человека нет в душе Бога, для него не существует нравственных норм.

После этого Элен целый месяц избегала Робин, Хью, Дейзи и Ричарда. И все же ее тянуло к ним. Без них жизнь казалась унылой. Да, унылой, другого слова не подберешь. Кроме того, Дейзи обижалась, Робин злилась, а Ричарду юная соседка была нужна, чтобы вместе с Майей спеть подобранный им романс. Когда Элен пришла опять, Хью крепко обнял ее, и с тех пор девушку перестали волновать и безверие ее друзей, и все, что из него вытекает. Саммерхейсы были ей нужны, а им (Элен боялась в это поверить), кажется, нужна была она. Элен знала, что здесь они с отцом не найдут общего языка. Впрочем, она была осторожна, старалась бывать у Саммерхейсов не слишком часто и не засиживаться у них подолгу. И никогда не говорила отцу о гостях Ричарда и Дейзи, среди которых попадались весьма странные личности.

После праздничного ужина начались танцы. Илайджа Ридмен пиликал на своей скрипке, а Нэтти Прайор играла на концертино. Элен, сидевшая рядом с отцом в углу тускло освещенного зала, поймала себя на том, что притопывает в такт. Грубые деревенские башмаки стучали по деревянному полу, танцоры кружились, их неказистые наряды оживляли яркие шали или нитка дешевых бус. Когда музыка умолкла, поднялся Адам Хейхоу и запел. Его сильный низкий голос заглушали прихлопы и притопы, но Элен, успевшая за долгие годы таких ужинов выучить слова песни, шевелила губами, вторя ритму: «Я вышел в поле майским утром, я рано вышел в поле…»

Отец прошептал ей на ухо:

— Элен, прибыл его светлость. Я должен его приветствовать. Не хочешь выйти со мной?

Она быстро покачала головой. Элен боялась лорда Фрира; она не могла забыть тот ужасный день в Брэконбери-хаусе (так официально назывался Большой Дом). Считалось, что она приехала поиграть с дочурками его светлости, но те либо смотрели на нее сверху вниз, либо не замечали в упор.

— На улице так холодно…

— Конечно, девочка моя. — Рука отца легла ей на плечо. — Как только я поговорю с его светлостью, мы отправимся домой. — Большие бледно-голубые глаза Джулиуса Фергюсона осмотрели переполненный зал. — Когда эта традиция отомрет, я буду рад. Мне всегда казалось, что в этом празднике есть что-то языческое.