Зимний дом - [166]

Попытка застать врага врасплох провалилась. Как всегда, наступление республиканцев перешло в стойкую и упрямую оборону, а потом в отчаянный героизм, который предотвращал отступление, но не приносил победы. Свой последний день Джо запомнил плохо. Самолеты франкистов летали у них над головами, едва не задевая верхушки деревьев, и забрасывали республиканцев бомбами. В тот день у Джо невыносимо болел живот, а в голове гудело от пулеметного стрекота. Дэвид Толбот, стрелявший из «максима», посмотрел на Джо, подававшего ленты, и сказал:

— Если собираешься блевануть, то, ради бога, не здесь. Фрэнк Марри на время подменит тебя.

Джо вылез из окопа и начал ползти к хребту, держа в руке винтовку. Он услышал низкое гудение самолета, но не обернулся. Ему хотелось только одного — спокойно поблевать.

Разрыв бомбы, упавшей всего в пятидесяти ярдах позади, всколыхнул землю. Тело Джо затряслось от удара. Когда Эллиот неловко поднялся на ноги, у него было темно в глазах. Потом зрение медленно прояснилось; он обернулся и увидел на месте своего «максима» глубокую воронку. Джо пошел сам не зная куда. Его правое плечо и вся правая половина тела были теплыми и мокрыми. Посмотрев на свою правую руку, Джо с удивлением увидел, что с кончиков пальцев стекает кровь.

Он прошел еще немного, спотыкаясь о травянистые кочки. А затем над его головой вспыхнула ярко-оранжевая дуга. Мина, выпущенная из траншейного миномета, разорвалась на тысячу смертоносных осколков. Эллиот быстро опустился на колени, но что-то ударило его в голову, причинив страшную, невыносимую боль. Поэтому когда наступила чернота, терявший сознание Джо обрадовался ей.

Колокол звонил каждое утро в четверть седьмого. Потом была часовня, потом завтрак, потом уборка постелей. Без четверти восемь начинался рабочий день. Элен работала в прачечной. Это было большое темное помещение с длинными столами и скамьями. Столы и скамьи нужно было скрести каждый день, пол мыть, пока каменные плиты не становились белыми. В прачечной пахло горячей мыльной водой и содой, а на стенах постоянно оседал пар.

Женщинам в прачечной разговаривать не разрешалось. Элен это не заботило. Как не заботила и работа, хотя от горячей воды руки краснели и грубели. Пусть она была не такой ловкой, как некоторые, но зато добросовестной и старательной. Тишина и монотонность работы успокаивали ее. Хотя кое-что Элен расстраивало: корзины с детской одеждой, которую они стирали для приюта, или капеллан в одеянии с высоким жестким воротником, каждое утро читавший женщинам проповеди об их грехах, — однако пока ей как-то удавалось справляться со своими Черными Днями.

Кое-кто из женщин передразнивал ее манеру разговаривать. Одна из них назвала ее «Герцогиней», смеясь над тем, как Элен оттопыривала мизинец, когда пила чай. Это прозвище пристало к ней. В коридоре одна рыжая плюнула в нее, а однажды в прачечной ущипнула Элен за руку так больно, что из глаз брызнули слезы.

— Вот тебе за то, что ты украла ребенка у той бедной женщины, — прошептала она. — Сука. Тебя отправят в дурдом.

Элен начала с трудом понимать, что сделала что-то очень нехорошее. Она не могла вспомнить, что именно, потому что у нее были большие провалы в памяти. Помнила только, что вернулась от Рэндоллов, а потом поехала на автобусе в Эли. Помнила собор и пение мальчиков. Помнила, что нашла младенца в коляске, и только теперь поняла, что хотя считала ребенка Майклом Рэндоллом, на самом деле это был малыш совсем другой женщины. Он был намного младше Майкла, да и волосы у него были светлые, а не темные. Она помнила, что купила в аптеке бутылочки и сухое молоко, а в магазине тканей — пеленки, распашонки и подгузники. Помнила, что вернулась домой не на том автобусе, на котором ездила обычно, и догадалась выйти мили за две до Торп-Фена. Потом она прошла полями, держа на руках младенца, и прошмыгнула в дом через сад. Служанка ушла домой обедать, а папа был у себя в кабинете. Элен старалась вести себя тише воды ниже травы. Два дня она провела с Майклом… Нет, не с Майклом. Как потом выяснилось, мальчика звали Альбертом, Альбертом Чепменом. Все остальное ей не запомнилось.

Она помнила, как в ее комнату вошли Адам и Майя. Майя взяла младенца, а Адам помог ей выйти с чердака. Спускаясь по лестнице, Элен заплакала: она поняла, что у нее забирают Майкла. Когда отец начал выговаривать ей, она бросилась на него, ударила кулаками в грудь и исцарапала лицо.

Полицейский участок ей не запомнился. Зато запомнилось, как ее привезли сюда в фургоне и заставили переодеться в грубое платье и передник, которые она теперь носила. Она робко спросила одну из надсмотрщиц, что это — закрытая школа или больница. Та засмеялась и сказала, что она преступница и находится в женской тюрьме. Элен отчетливо помнила, как оказалась в камере и ощутила ужасную пустоту в руках. Ей захотелось умереть. В тот день она не вышла из камеры; тюремщица трясла и ругала ее, но в конце концов оставила в покое, забившуюся в угол, съежившуюся в комок и прижавшую кулаки к лицу.

Впрочем, против тюрьмы она ничего не имела. Некоторые женщины были симпатичными, некоторые — неприятными, но большую часть времени они ее не трогали. Женщины в форме иногда кричали на нее, и Элен это не нравилось, но та, которая назвала ее преступницей, была довольно доброй и даже приносила ей старые журналы и шерсть для вязания. Элен слишком уставала, чтобы читать журналы, но тщательно, хотя и медленно связала для доброй надзирательницы пару митенок.