Зимние каникулы - [65]

Со своей постели Антун мог видеть в доме напротив, на последнем пятом этаже, три с половиной окна. Глядя сбоку через неровное стекло, усеянное точечками застывших пузырьков воздуха, он видел несколько измененную картину. При повороте головы она оживала: линии выгибались и кривились, переплеты рам, вздрогнув, вязались змеями, оконные проемы перекашивались и меняли форму. Стоило ему немного подвинуться на кровати, он видел четвертое окно целиком. Под этими окнами штукатурка обвалилась, обнажив кирпичи. Отметина была продолговатая, очень похожая на географический контур, а от ее правого нижнего края отходил язычок, который вполне мог сойти за выдолбленный в стене полуостров. Лежа на спине, Антун охватывал взглядом примерно две трети обнаженной поверхности — полуостров появлялся, когда он поворачивался на левый бок. А если лежал на спине, то видел лишь верхнюю часть проплешины. Когда он менял положение, пятно то разбухало, то сужалось, перекатываясь, словно ртуть, или делилось надвое. Так что впечатлений, притом разнообразных, у него было предостаточно. Проплешина поглощала весь избыток времени, помогая ему коротать долгие часы и минуты.

Однажды утром он увидел, что проплешина увеличилась почти на целую треть: с левого края, напротив полуострова, отпал еще кусок штукатурки. Вновь присоединившаяся часть выделялась свежей краской. Поистине важная и захватывающая дух перемена — обилие комбинаций просто неисчерпаемое.

Между тем силы Антуна незаметно убывали. Настал день, когда он уже не смог встать: спустившись с кровати, он почувствовал, что пол уходит у него из-под ног, и снова покорно лег. На следующий день Ана одолжила у соседей кресло и поставила его рядом с кроватью. С тех пор он уже не выходил из комнаты. Большую часть дня лежал, прикрыв глаза — наблюдение за окнами стало для него утомительным. Противостоящий фронт домов отодвинулся, отступил в туманную даль, словно серый берег, когда на него смотришь с удаляющегося судна. Даже на хорошо знакомую, дружелюбную проплешину на стене он смотрел глазами сонного кота, видя лишь ее смутные контуры. Так сужался незримый круг событий и мыслей, а стоило ему смежить глаза, все становилось или одинаково близким, или одинаково далеким. Дни стали неизмеримо короче (или неизмеримо длиннее — кому это дано знать?), какими-то мелкими и в то же время бездонными, как дырявый карман. За дремно опущенными веками ожидание всегда короче и терпеливее, а потребности — скромнее и уже не столь насущные. Все уходило куда-то за пределы его сознания. Маленькая прихожая была другим миром, коридор — преддверием неизвестности. А что до кухни — мысль и та не могла преодолеть столь долгий и утомительный путь!

Однажды, во время такого полузабытья, ему вдруг послышался от входной двери легкий шум, похожий на шуршанье бумаги. На следующее утро Ана принесла ему сложенный пополам лист, без адреса, который нашла под дверью. «С болью в душе сообщаем родственникам, друзьям и знакомым, что наш незабвенный Томо Ломович…» — и так далее. Гм! Кто это? И почему это сообщение посылают ему? Ломович! Антун не мог его вспомнить. Сообщение о смерти незнакомого человека, подсунутое под его дверь, конечно по ошибке (а может быть, созорничал соседский ребенок?), дало пищу для размышлений на целый день. Некоторое время мысль занималась этим вопросом, а потом, устав, незаметно перешла на что-то другое, одна, без пастыря, бродила по вольным просторам, присаживаясь на гибкие ветки передохнуть, и наконец терялась, словно ручеек в траве. После маленькой передышки вопрос возникал снова, сам собой, без всякого повода. Гм, Ломович? Повторяемое мысленно десятки раз, имя это стало ему близким и очень знакомым. Ломович! О, как же, оно ему известно, хорошо известно! Он его давно знает. Только никак не может вспомнить, кто такой этот Ломович. Вернее, не может сделать того усилия, без которого невозможно вспомнить. Утомленная, мысль снова впадает в забытье, уходит в себя. А чуть погодя опять начинает шевелиться, словно подающий признаки жизни осенний жук, и опять возникает вопрос, въедливый и дотошный:

— Томо Ломович? Гм!

Так прошло два дня. На третий Ломович как-то неприметно, сам собой канул в небытие, словно его никогда не было.

Антун все чаще погружался в дремоту. В ту беспредельную, вневременную дремоту, которая тянется до бесконечности. Устало открывая глаза, он видел возле кровати Ану — это она звала его; он силился понять: сейчас она принесла чай и позвала его или давно уже сидит здесь, подле кровати, и настойчиво зовет его. Глоток горячего чая, и снова забытье. И снова он как бы слышит чей-то голос. Веки с трудом поднимаются. Ана здесь, в своей вязаной шапке и в пальто, собирается уходить. И он опять не знает, происходит это сразу после стакана чая или то было вчера, а это сейчас. Веки опять смыкаются.

Теперь появился какой-то шум в ушах. Далекое-далекое жужжанье. Даже не жужжанье, а тихий-тихий, далекий приятный писк — непрерывный, ровный, серебристый и ломкий, который все звучит и звучит… Потом он как бы утончается, стихает, то слышен, то пропадает, затаившись, но, даже недоступный уху, он все звучит и звучит… Проплешина на стене напротив уже давно исчезла с лица земли. Мир вещей, воспринимаемый глазами, уже не существует. Остался только непрерывный звук — серебряная нить, он упорно звучит, словно заело кнопку какого-то райского звонка. Уже нет ни дня, ни ночи, только туманные, размытые видения проплывают перед закрытыми глазами.