Зимние каникулы - [6]

Польде окончил гимназию и уехал в университет — вначале в Загреб, потом в Прагу — и совершенно отбился от дома. Вначале отец ежемесячно посылал ему небольшую сумму денег, потом перестал, и сын как-то обходился. Он не часто навещал их, даже на каникулах, раза два-три появился во время учебы, но не надолго. На несколько месяцев ездил к какому-то другу в Воеводину. Однажды отправился в Черногорию и пробыл там почти год. Яндрия словно забыл о нем и все свое внимание сосредоточил на Мийо. А свободное время отдавал «обществу ветеранов» — бывших унтер-офицеров, полицейских и банковских чиновников, которые рады были видеть его и слышать.

У ветеранов в конце набережной был свой дом в хорошем состоянии, с мягкой мебелью. В дни торжеств, для участия в процессии на троицу, в день рождения императора все надевали парадные мундиры: темно-серые брюки, белые перчатки и жесткие черные шляпы, над которыми развевались перья плюмажей. Яндрия в соответствии со своим армейским чином имел право на плюмаж красного цвета. В доме ветеранов была теплая, уютная читальня, шахматы, домино и другие игры, альбомы с портретами генералов, императоров и эрцгерцогов, с изображением битв и знамен, боевых кораблей и памятников. Таким образом, незначительный членский взнос предоставлял многие удобства и преимущества. Больным и нуждающимся оказывалась помощь. Во всех государственных праздниках и в официальных торжествах, в похоронах высокопоставленных лиц обязательно принимали участие ветераны — в парадных одеяниях под своим золототканым знаменем. Если же умирал кто-то из них, звонил большой колокол кафедрального собора Святой Стошии, за гробом шли все ветераны с черными лентами на рукавах и на знамени, на гроб клали воинские принадлежности усопшего: саблю, шляпу с темно-зеленым или красным плюмажем, согласно чину, и награды. Семья получала денежную помощь на похороны.

Когда Яндрия выслужил положенный срок и вышел в отставку, он стал еще более ревностным членом общества. Свои стариковские дни проводил в покое и благости, без особых забот и нужд, и ему не могло прийти в голову, что покой этот может быть нарушен.

V

Однако наступило нечто неожиданное, непредвиденное, взбаламутившее весь мир, перепутавшее все расчеты, сорвавшее все планы: война!

Вспыхнуло патриотическое воодушевление, любое дело оценивалось с точки зрения его военного значения и исполнялось с чрезвычайной важностью. В первое время, когда по городу шли воинские части — солдаты в новеньких мундирах, перепоясанные желтыми ремнями, с музыкой и знаменами, с веточками самшита на головных уборах, сопровождаемые толпами патриотически настроенных задарских женщин и чиновников в цилиндрах, — воинственный дух Яндрии воспрянул и доставил ему немало приятных ощущений. Целые дни он проводил возле плаца в толпе детишек и служанок и ублажал взор непрекращающимися строевыми занятиями солдат, а слух — звуками трубы. В перерывах подходил ближе, заискивал перед трубачом, представляясь его бывшим коллегой, чтобы в конце концов попросить трубу, «потрубить, душу отвести». По прошествии стольких лет он опять подавал сигналы и команды, и звук трубы воскрешал и, оживляя, вызывал из памяти прошлое, родное, и Яндрия упивался дорогими воспоминаниями. Когда не было строевых занятий, он днем пропадал в городском сквере или на набережной, а по вечерам — в доме ветеранов, и его рассказам, особенно если бывал навеселе, не было конца и края. Оказавшись среди парней, которым раньше или позже идти на войну, он неутомимо давал советы, наставления, посвящал их в разные профессиональные тайны, в те тонкости военного мастерства, которые немыслимо постичь на регулярной военной службе, они обретаются только с опытом, и сопровождал свои объяснения наглядным показом: приседал, прищуривал глаз, словно целился, подражал выстрелам оружия всевозможных калибров с разного расстояния, и все это превращалось в поток нечленораздельных звуков, в этакую дьявольскую мешанину.

Откуда-то приехал Польде, несколько дней пробыл дома, дожидаясь призывной комиссии; потом ушел на войну и он. Впрочем, ушел хмурым, обозленным. Он выглядел еще более бледным, серьезным и замкнутым, чем прежде. С отцом разговаривал мало и посматривал на него то со скрытым бешенством, а то с каким-то горьким сочувствием, похожим на презрение. Яндрия это ощущал и не говорил ничего такого, что могло бы вызвать раздражение сына. А когда Польде ушел и давал о себе знать брату сперва из Глины, а потом из Галиции скупыми, мало что говорящими вестями на солдатских почтовых карточках, у Яндрии выветрились из головы четкие представления о настроениях сына, об их взаимоотношениях, и он принялся всюду хвастать, гордясь сыном-солдатом, а под хмельком и вовсе расписывал его подвиги как некие чудеса.

— Во вчерашнем письме сообщает, — фантазирует Яндрия перед друзьями, — как он с тремя товарищами взял в плен двести русских!

Ветераны то ли верят, то ли не верят, но, во всяком случае, слушают охотно. Мало-помалу вошло в привычку, что Яндрия на встречах каждый раз что-то рассказывает, и это стало как бы его обязанностью. Теперь вечер начинается его новостями. Получается у него когда лучше, когда хуже.