Зимние каникулы - [36]

Все на селе казалось ей прекрасным и удивительным — солнечный день и чистый воздух, праздничный обед, вино и долгие беседы, огонь в очаге, возвращение под вечер стада с пастбища, тоскливое блеянье и звон колокольцев в легких сумерках. С радостью помогала она Луце ухаживать за скотиной.

До самой Пасхи Ката пребывала в приподнятом настроении, вызванном переменой жизни, новизной среды и непривычной для нее обильной выпивкой. Она ошалевала от постоянного движения и разговоров. Не привыкшая к радости, она с ней не справлялась и была смешной. Ее радость забавляла домашних; улыбки на их лицах она истолковывала как доброжелательность и отвечала тем же. Преисполненная теплой благодарности, она испытывала потребность кричать о ней на всех углах. Она изливала душу женщинам у колодца. Те слушали, не перебивая, а когда Ката уходила с тяжеленной бадьей, качали вслед головами и говорили:

— Видели такое чудо!

Десять дней прошли как во сне. А когда миновала Пасха, блеск Баришиного пиджака вновь укрылся во мраке сундука и потянулись будни. Умолк звон колокольцев, а блеянье ягнят стало нудным и докучливым. В доме воцарилось трудовое безмолвие. Казалось, будто здесь заговорили на другом языке: долгие беседы сменились отрывистыми и сухими вопросами и однозначными ответами.

Покинув внезапно дом Фуратто, Ката как-то не подумала о своем жалованье, которое ей не выплачивали несколько лет. Теперь решено было стребовать нажитое. Кату уговорили предоставить хлопоты Юрете. Она согласилась без видимого сопротивления, хотя душу жгли укоры совести. Юрета отправился в город, но сразу уладить дело не удалось: пришлось ходить несколько раз, притом в самую горячую пору, в разгар полевых работ. Лето прошло в этих хлопотах, в горячке жатвы и перевозки снопов. Солнце пекло нещадно, и кожу обжигала летевшая из снопов пыль. Раздраженные, мрачные, вечно спешащие, обмотанные вывернутыми наизнанку мешками мужчины лишь на минутку забегали домой, чтоб отхлебнуть глоток из широких кружек, в которых отражалось потемневшее лицо и засоренные мякиной волосы. Убрали пшеницу и уже начали готовить лари для зерна, а дело с Катиным жалованьем все не сдвинулось с места. Надо было повести Кату в город, чтоб она перед нотариусом подтвердила свое согласие. В последний момент она вдруг заколебалась и со вздохом сказала: «Жалко мне этого доброго человека!» Но Юрета тут же вразумил ее: «Ну и дура! А они тебя жалели?» Громкий смех нотариуса вконец рассеял ее сомнения, и она дала согласие.

Дело затянулось, сумма на глазах постепенно теряла свою весомость, и теперь, когда деньги наконец были получены, радость обладания не соответствовала радости ожидания. Ката чувствовала себя пристыженной, чуть ли не повинной в том, что обманула надежды, возлагавшиеся на них. Чтоб деньги не лежали мертвым капиталом, решено было вложить их в виноградное сусло — доход здесь верный. К ее деньгам Сурачи присовокупили и немного своих. «Сольем их воедино, и что будет с нашими, то будет и с твоими, — говорил Бариша, — ведь у нас и так все общее».

Ката ни разу не заикнулась о своей доле, ей и в голову не приходило потребовать отчета. И все же семейство Сурачей полагало своим долгом просветить Кату о подлинных размерах ее доли. Однако никто не говорил с ней открыто, а все больше обиняками да намеками; казалось, они защищались от какого-то невысказанного ее упрека — и в своем стремлении его отразить не пропускали случая попрекнуть ее прежним сговором с доктором и на каждом шагу подчеркивали цену оказанного ей гостеприимства. Мало-помалу дошло до того, что Катину долю, если заходил разговор, называли не иначе как «эти Катины крохи».

Но больше всего ей доставалось от Иве. Своим тонюсеньким, ну просто игла, голоском он вымещал на ней досаду из-за шуточек сельских невест, подтрунивавших над ним: «Эй, Иве, никак тебе жену привели?»

Когда зарядил шумный осенний дождь, старая Шимица, хлопоча возле очага, озабоченно качала головой и немного смущенно высказывала милосердную мысль:

— Ох, плохо сейчас тому, у кого ни угла, ни притула, мокнет, неприкаянный, в этакую непогодь.

Ката только молчала. Наверное, месяцами не поднимала она глаз на лица этих людей; если бы у Бариши посветлел заплывший глаз или прозрел кривой, она бы, пожалуй, не заметила. Истолкованное как строптивость, ее молчание порождало еще большую злобу и ярость. И только когда ее на весь день посылали на пастбище со скотиной, она вроде бы отдыхала. Там она встречалась с маленькой Машей, той девочкой, которую увидела в первый день, до прихода в село, и с ватагой детей помладше. То ли от избытка времени, то ли по своей чудаковатости, а может, просто из потребности быть полезной, она стала учить их тем нескольким итальянским словам, которые за сорок лет узнала в городе. Детвора окружала ее, мальчишки слушали, лежа на траве пузом вниз и болтая в воздухе ногами, девчонки — сбившись в кучку вокруг Маши. «Бонжорно! Бонашера! Серво суо, патрон бело! Коме стала? Коса фала?»[14] Глядя на нее полными затаенного смеха глазами, дети повторяли странные, непонятные слова, похожие на слова считалочек, с тем радостным чувством беззаботности, с каким ряженые на Масленицу, вымазав лицо сажей, дурачатся на гумнах за домами, строят препотешные рожи и ревут по-ослиному.