Зимние каникулы - [148]

В ответ Глича только вынул трубку изо рта и пожал плечами.

— Он бы этого не сделал, сам по себе, если б не послали другие! — заметил кто-то.

— Послали? Кто же, почему?

— Да вороги эти, кому ж еще! Стоило бы расспросить, откуда он пришел к Мирко и где до того был.

И лишь вечером, после того как шьор Карло накрепко прилип к нему, как большую тайну, Ичан наконец поведал шьору Карло: дескать, толкуют, будто той ночью Драго со своей компанией допоздна пил в доме Миленко Катича, а уже оттуда пошел прямо к Мирко.

— Во-о-от ка-ак? — Шьор Карло был поражен до глубины души. — А Миленко был в ссоре с Мирко? Как они между собой жили?

— Было дело, тягались однажды, только давно очень. Из-за того куска земли, что позади дома Миленко, — он хотел открыть туда выход прямо со двора, к молодому винограднику, который вам показывал, когда мы с Градины возвращались, помните, чтоб вокруг не объезжать, по улице. До самого высокого судилища добрались, а правда осталась за Мирко. Да-а-а!.. Когда это было-то? Да еще до войны, стало быть…

Горожане только молча смотрели друг на друга. Значит, так! Значит, и Миленко тоже!

Горечь разочарования смешивалась с чувством стыда, что они оказались такими наивными и легковерными.

— Dio mio! Dio mio! Che vita! Che paesi! Che costumi![97]

Шьор Карло вспомнил, что не так давно — недели не прошло после гибели Мирко — попался ему навстречу Глича, который нес на спине к Мияту Шушко мешок кукурузы в початках, чтоб смолоть на крупорушке. Вспомнил и о том, что несколькими днями раньше Мият говорил, что эта крупорушка принадлежит Миленко Катичу и лучше ее нет в селе. «Невозможно, — подумал тогда шьор Карло, — чтобы и Глича об этом не знал, а тем не менее он пользуется собственностью человека, который лишил жизни его родного племянника! Понимаю, конечно, жизнь есть жизнь, нужда есть нужда, но все-таки!..»

Когда-то давно, еще в юности, прочитал он романчик из жизни морлаков «Cavalleria Morlacco»[98], в котором Джованни Оберле, сын переселенного сюда чиновника и судебного адъюнкта в Брекановаце, описал акт рыцарской кровной мести среди могучих морлаков в богато вышитых рубашках; кровопролитие счастливо оканчивалось свадьбой между отпрысками двух враждующих семейств. Как одно мало походило на другое! «Времена изменились, — рассуждал шьор Карло, — старинные обычаи растворились и исчезли… Правда, — вспоминал он дальше, возвращаясь к случаю Гличи, — Глича делал вид, будто не знает, чья на самом деле эта машинка, считает ее Миятовой. Наверное, он рассуждал примерно так: если я не смелю, хуже будет мне, а не ему; что же касается отмщения, то рано или поздно придет время и для этого. Миленко ведь тоже не спешил!»

— Знаю я, мой шьор Карло, — начал Ичан после паузы, не желая, чтобы его слова воспринимались как ответ на сетования горожанина, которых он в общем не понимал. — Знаю я, толкуют люди, будто мы такие-сякие и всякие-разные… Ничего не скажу, знаю, что мы такие, прохвосты — даром что крещеные… Виноваты, не защищаю. Но ведь и другие виновны-то, и может, больше даже, чем мы. Сами видите, каково нам, как мы живем. Кто о нас печется, кто заботится?.. Разве что когда мы кому понадобимся. Мне тоже, верите ли, иной раз поперек горла станет, так и хочется все это вместе послать к черту. Брошу шапку оземь: «Эх, жизнь проклятущая!.. Не нужна ты, коли так устроена!» А чуть погодя подыму шапку из пыли, отряхну да на голову и напялю — некуда мне из этой шкуры-то…

Все молчали. Ичан помешал угли в очаге.

— Да что толку о том говорить? Ничего, кроме как волоки́ да волоки́ — до самой смерти!

Сушеные корешки каких-то трав, выкопанных в винограднике, запахли над огнем ароматами целебных растений.

— Bisogna partir…[99] — устало вздохнул шьор Карло.

XXXIII

Вновь засверкал ясный день.

Всю ночь дул сильный ветер, разгоняя тучи. К рассвету ослабел, и утро занялось солнечное и голубое. Лишь изредка проносился со свистом над серым плоскогорьем какой-нибудь заблудившийся, ослабевший порыв, пролетал дальше, резвился над задарским каналом и, покружив серебряный столбик пены, из которого дымилась прядка водяной пыли, незаметно исчезал где-то в пучине.

Эрнесто ранним утром ускакал в Задар — сегодня, в конце концов, день (пятница, но может, на сей раз она окажется счастливой), когда он должен получить на руки выездные документы. А в следующий четверг — прощайте, Смилевцы, прощай, Далмация, прощай, прежняя жизнь со всеми твоими светлыми и теневыми сторонами!

От брата Кекина шьор Карло получил благоприятный в отношении Лины ответ: «Пусть приезжает, что будет с нами, то станется и с нею!..» Так что и она вместе с Доннерами ехала до Триеста. Анита целый день занималась сборами — приводила в порядок и пополняла гардероб дочери, перешивала для нее свое темное вечернее платье.

После полудня ветер утих. На солнышке под Ичановым домом стало почти тепло. Лизетта сидела у окошка и вязала. Во дворе было спокойно; в углу, под старой корзиной для муста, кудахтали куры; под окошком Капелюшечка ворковала в своей коляске, на солнышке.

Лизетта вязала. Мысли ее блуждали, крыльями своими касаясь воспоминаний детства, девичества, первых лет замужества, разных ситуаций, пережитых здесь, в Смилевцах, а потом улетали в неведомый воображаемый край, к увиденной лишь мечтою, но никогда в реальности, стране, куда они собирались ехать. Эта незнакомая страна влечет ее к себе каким-то ностальгическим даже чувством, раскрывается взору светлыми пейзажами, солнечными видами. Но секунду спустя сердце начинает болеть, точно от укола ледяной иглы, и пейзажи эти затягивает серая мгла, виды незаметно бледнеют, и перед глазами предстает, словно воочию, их прибытие в какой-то странный, туманный город, накрытый инеем мелкого дождичка, полный грохота огромных портовых кранов, чьи верхушки уходят в облачное небо. Но и это быстро проходит, и вновь солнце озаряет пестрые пейзажи и ликующие сады. К счастью, сейчас стоит чудесный день, а чудесным днем все горизонты яснее и чужие края привлекательнее.