Зимние каникулы - [12]

Под пальмами собирались разные люди, каждый со своей судьбой. Сидя на скамье, он вступал с ними в беседы, расспрашивал. В нем проснулся интерес к чужой жизни, все-то хотелось знать. У босоногих рыбаков с засученными штанинами, таскавших в рыбный магазин ящики с уловом, интересовался, как называется рыба, которую раньше не видел, и удивлялся ее названию. У трясущегося старика, собиравшего окурки, пытался вызнать, есть ли у него родня и где тот ночует, скрюченную побирушку, страдавшую к тому же судорогами и шмыгавшую носом, расспрашивал, «давно ли у нее это» и что говорил врач.

Как-то, поджидая на скамье собеседников, увидел деревенского паренька лет четырнадцати-пятнадцати. По виду тот совсем недавно пришел из деревни. На руке болталось пар десять шнурков для ботинок, и он предлагал их прохожим. Ему самому шнурки не требовались — по широко расставленным пальцам ног, по развитому плоскому большому пальцу было очевидно, что обувь еще не обременяла его ног.

— Ты откуда, парень? — обратился к нему Яндрия с ноткой покровительства в голосе.

— Сверху, — ответил парнишка, указывая куда-то в сторону гор ленивым поворотом тела.

— Из какого села?

— Из Клисовцев.

В первый момент Яндрия почувствовал в себе желание назвать его земляком и дать несколько динаров. Однако сдержался.

— В каком месте жил?

— Кутлачи мы.

— Да ну! А чей будешь?

— Сын покойного Крсте Кутлачи.

Яндрия сдвинул брови, роясь в памяти.

— Того самого, которого в прошлом году задавило вагоном в Сиверече, — подсказал парнишка.

Яндрия про себя высчитал поколение и понял, что этого Крсте он не мог знать, наверняка тот родился, когда он сам уже ушел из Клисовцев. Постарался вспомнить кого-нибудь из одногодков, из товарищей по детским играм, но воспоминания являлись трудно — он почти никогда не думал о Клисовцах и о своем детстве.

— Как звали твоего деда?

Паренек улыбнулся никчемному вопросу.

— Откуда я знаю! — И, чтобы как-то оправдать свое неведение, добавил: — Я его даже не помню.

— А что здесь делаешь?

— Видишь, — он поднял руку и показал подбородком, — днем продаю вот это или подношу чемоданы.

— Где берешь?

— Покупаю у одного галантерейщика. Отдает дешевле, говорит, что знал моего отца.

— Да, конечно! Дьявола он знал! О каждом они говорят, что знали! А где ночуешь?

— Вечером мою посуду в «Золотом омаре», может, знаешь, там еще поют под тамбуры, а ночевать мне разрешают у лестницы, куда ставят пустые бутылки.

Губы мальчугана растянулись в улыбке — видно, он вспомнил смешную или забавную сцену, свидетелем которой довелось ему быть. От этого воспоминания он словно просветлел, забылся и разговорился.

— Ты бы только посмотрел на них! Иной раз поют и танцуют до зари. Я люблю смотреть из кухни через окно. До чего же смешно кривляются, боже правый! Юбки по земле волочатся, а наверху даже сорочки нет, все за пазухой видать…

— Ну, иди-иди, — отпустил его Яндрия. И, ощутив, что нужно сказать какое-то напутствие, поделиться жизненным опытом, добавил: — Будь умницей, и все будет хорошо!

— То же мне и мать сказала, когда я уходил из дома. Помогай тебе бог!

Яндрия смотрел ему вослед. «Уже пристроился, поганец! Вертится, ловчит, если повезет, выкарабкается».

XI

У Яндрии было еще одно развлечение: на новом кладбище купил клок земли и строил склеп, сам, собственноручно; каждый мужчина из его края был прирожденным каменщиком и любил эту работу. Яндрия убедил одного из приятелей купить землю поблизости, и теперь погожим днем они вместе ходили сюда, клали в сумки мастерок, молоток, краюшку хлеба, кусок сыра да луковицу и отправлялись непринужденно и весело, словно на ловлю птиц. И соревновались всерьез, чья обитель будет лучше и красивее. У Яндрии почти все было готово, оставалось только поставить плиту. Вначале он хотел выбить длинную надпись с описанием всей своей жизни, может, ради этой надписи и принялся возводить склеп. Часто размышлял о том, что и как напишет. Хотелось отразить многое: откуда родом, какие пути-дороги прошел, что пережил, чем занимался, упомянуть о чине и награде. Однако сын решительно этому воспротивился. С тяжелым сердцем Яндрия смирился и отказался от титулов. Он понимал, что дожил до возраста, когда приходилось слушаться младших. И все-таки ему казалось несправедливым, что его дела, прошлое воспринимаются как нечто зазорное и постыдное. По желанию сына он наказал высечь: «Склеп семьи Яндрии Кутлачи», и ничего больше.

Подустав, он садился на край открытой могилы, залитой солнцем, и принимался за завтрак. Не спеша, размеренно жевал хлеб и лук, серые глаза его рассеянно смотрели вдаль, мысли где-то витали, с коленей падали крошки, и на них сбегались муравьи; он бросал им еще кроху и наблюдал, как они суетились, возились с ней, постепенно разрывали и с трудом уносили. Он поглаживал рукой нагретые солнцем стены, легонько, ласково, и с удовольствием убеждался, что они не сыреют даже после дождя. Приятно побыть вот так на солнышке; сидел себе в затишке и размышлял, а вокруг колыхались верхушки кипарисов, в кронах чирикали воробьи, жизнь текла кротко и умиленно в каждой травинке, в каждой букашке. И ни единой мрачной мысли в голове.