Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки - [118]

— Потребуют, если ваш пес переедет границу и захочет попасть обратно.

— Ну хорошо. А где ему можно сделать прививку?

Этого они не знали. Мне предстояло повернуть назад по меньшей мере миль на двадцать, разыскать ветеринара, сделать Чарли прививку и вернуться обратно. Заездом в Канаду я рассчитывал сберечь хоть немного времени, а такой поворот событий не только съедал сбереженные часы, но и хватал лишку.

— Поймите, пожалуйста, мы тут совершенно ни при чем, это постановление вашего правительства.

Вот, должно быть, почему я ненавижу власти — все, какие есть. Эти ссылки на постановления и на примечания к ним мелким шрифтом, за которые цепляются такие же мелкие людишки! И бороться не с чем, нет такой стены, по которой можно в отчаянии лупить кулаками. Я всецело одобряю прививки, уверен, что их надо проводить в обязательном порядке: бешенство — страшная вещь. Но в те минуты мне было ненавистно это правило, ненавистна всякая власть, диктующая нам разные постановления и законы. В данном случае важно было не то, сделана или не сделана прививка, а справка о ней. И так во всем: для власти клочок бумаги превыше фактов. Канадские таможенники оказались такими милыми людьми, я чувствовал их дружелюбие и готовность помочь. В те часы у них было затишье. Они напоили меня чаем, а моего пса угостили печеньем. Им, вероятно, и в самом деле было жалко, что мне придется ехать в Эри за какой-то бумажонкой. И я повернул вспять и проследовал к полосато-звездному знамени и к другому правительству. При выезде меня никто не остановил, но теперь шлагбаум был опущен.

— Вы американский гражданин?

— Да, сэр, вот мой паспорт.

— Имеете что предъявить?

— Я не переезжал границу.

— Справка на собаку о прививке против бешенства у вас есть?

— Он тоже не переезжал границу.

— Но вы едете из Канады?

— Я не был в Канаде.

В устремленных на меня глазах появился стальной отблеск, подозрение сдвинуло брови над ними в одну линию. Дело, видно, шло к тому, что времени у меня уйдет больше, чем только на поездку в город Эри.

— Пройдемте в помещение.

Этот приказ подействовал на меня, как стук в дверь, когда ждали гестапо. Гнев, паника и чувство вины — независимо от того, проштрафился ты в чем-нибудь или нет. Голос у меня стал скрипучий от благородного негодования, кое неминуемо настраивает оппонента на подозрительный лад.

— Будьте любезны пройти в помещение.

— Говорю вам, я не был в Канаде. Если бы вы понаблюдали за мной, то увидели бы, что я повернул обратно от границы.

— Сюда, пожалуйста, сэр. — Потом в телефонную трубку: — Нью-йоркский номерной знак. Такой-то и такой-то. Да. Пикап, с крытым кузовом. Да… собака. — И в мою сторону: — Какой породы ваша собака?

— Пудель.

— Пудель… Пудель, говорю. Бурый.

— Голубой, — сказал я.

— Бурый. О’кей. Спасибо.

Хочется думать, что нотки сострадания в его голосе — вот, мол, святая простота! — мне только почудились.

— Они говорят, что вы не переезжали границу.

— То же самое говорил и я.

— Разрешите ваш паспорт.

— Зачем? Я же не выезжал из страны. И не собираюсь выезжать.

Тем не менее паспорт был подан. Он перелистал его, задержавшись на въездных и выездных визах, оставшихся от прежних моих путешествий. Внимательно рассмотрел мою фотографию, развернул желтый листок справки об оспопрививании, приколотый сзади к обложке. В самом низу последней страницы увидел полустертую карандашную запись — какие-то буквы и цифры.

— А это что такое?

— Не знаю. Дайте взгляну. Ах, это! Номер телефона.

— Почему он записан у вас в паспорте?

— Наверно, ничего другого под рукой не оказалось. Я даже не помню, чей это номер.

Теперь я был в полной его власти, и он знал это.

— Разве вам неизвестно, что марать паспорт запрещено законом?

— Я сотру.

— На паспортах никаких записей делать не разрешается. Не положено.

— Я больше не буду. Обещаю вам.

И мне захотелось пообещать ему, что я не буду ни лгать, ни красть, ни водиться с распутниками, не пожелаю жены ближнего своего и так далее, и тому подобное. Он закрыл мой паспорт и вернул его мне. Не сомневаюсь, что, наткнувшись на этот телефонный номер, он почувствовал облегчение. А то каково бы ему было — столько приложить трудов и не найти, к чему придраться, да еще в такой час, когда на границе затишье!

— Благодарю вас, сэр, — сказал я. — Теперь можно ехать?

Он милостиво взмахнул рукой:

— Езжайте.

И вот почему мне пришлось отправиться в Эри, штат Пенсильвания — все по милости этого Чарли. Я проехал высокий стальной мост и остановился уплатить пошлину. Караульный высунулся из окна.

— Трогайте! — крикнул он. — Угощаем.

— Не понимаю.

— Я видел, как вы туда недавно проехали. Собаку вашу тоже видел. И знал, что вы вернетесь.

— А что бы вам меня не предупредить?

— Да ведь говоришь — не верят. Трогайте. В один конец пропускаем бесплатно.

Вот что значит иметь дело не с правительством, а с человеком. Правительство же так вас затуркает, так принизит, что вам придется немало поработать над восстановлением чувства собственного достоинства. Мы с Чарли остановились в тот вечер в роскошнейшем мотеле, в таком, что по карману только богачам, в чертоге пышном, где «золото, и серебро, и слоновая кость, и обезьяны, и павлины», да еще и ресторан с подачей в номера. Я потребовал льда и содовой воды, разбавил содовой шотландское виски и повторил. Потом вызвал в номер официанта, заказал себе суп, бифштекс, для Чарли фунт сырого фарша и чаевых дал сверх всякой меры. А прежде чем уснуть, придумал много всего, что следовало сказать тому чинуше на границе, и некоторые мои реплики были просто потрясающи по находчивости и прямо-таки резали без ножа.