Жюстина - [14]

Когда я думал о Жюстине, я представлял какую-то большую композицию: карикатуру женщины, освобожденной от рабства мужского пола. «Там, где лежит падаль, — как-то гордо она процитировала из Бене[15], говоря о своем родном городе, — там будут собираться орлы». И в самом деле в этот момент она была похожа на орлицу. Но Мелисса была печальным наброском зимнего пейзажа: темное небо и цветочный ящик с несколькими живыми геранями, забытыми на подоконнике цементного завода.

В одном из дневников Жюстины есть абзац, который сейчас приходит на ум. Я привожу его здесь потому, что хотя он должно быть, относится к событиям, происшедшим задолго до тех, которые я излагаю, тем не менее он почти точно выражает странно присущее любви качество, которое мне пришлось признать как больше родственное городу, чем нам. «Бесполезно, — пишет она, — представлять влюбленность, как соответствие умов или мыслей; это одновременное возгорание двух душ, обрученных актом взросления. И это ощущение похоже на что-то, бесшумно взорвавшееся внутри каждого из них. Вокруг этого события изумленный и озабоченный возлюбленный движется, исследуя свой или ее собственный опыт. Предмет любви — просто человек, который разделяет твой опыт, причем разделяет самовлюбленно; и желание быть рядом с объектом любви возникает сперва не благодаря идее обладания им, но просто из-за желания сравнить два опыта, как отражения в разных зеркалах. Все это может предшествовать первому взгляду, поцелую, прикосновению; предшествовать амбиции, гордости или зависти; предшествовать первым заявлениям, которые обозначают поворотный момент, — потому что после них любовь опошляется до привычки, обладания, и дальше — к одиночеству». Какой точный и какой скучный чертеж волшебного дара — и как характерно для… Жюстины!

«Каждый мужчина, — пишет она, и здесь я могу услышать хриплые и печальные оттенки ее голоса, повторяющего вслух написанное, — каждый мужчина создан из праха и демона, и ни одна женщина не может питать обоих».

В тот день она вернулась домой и обнаружила, что Нессим прилетел дневным самолетом. Она пожаловалась на лихорадку и рано ушла спать. Когда он поднялся, чтобы посидеть около нее, она произнесла то особенное — то, что произвело на него достаточно сильное впечатление, чтобы запомниться, — и много позже он повторил эти слова мне: «У меня небольшая простуда — ничего примечательного с медицинской точки зрения. Болезни неинтересны в тех, кто хочет умереть». И потом, с одним из тех типичных поворотов ассоциации, похожих на ласточку, ломающую прямую высоко в воздухе между небом и землей, она добавила: «О, Нессим, я всегда была такой сильной! Сохранило ли это меня от того, чтобы меня по-настоящему полюбили?»

Именно благодаря Нессиму я начал ориентироваться в паутине александрийского общества; мой собственный скудный заработок даже не позволял мне посещать тот ночной клуб, где танцевала Мелисса. Поначалу мне было несколько не по себе от постоянных знаков гостеприимства Нессима, но вскоре мы так подружились, что я везде ходил с ним и перестал над этим задумываться. Мелисса откопала в одном из моих чемоданов древний смокинг и отчистила его. Именно в их компании я впервые посетил клуб, где она танцевала. Было странно сидеть между Жюстиной и Нессимом и смотреть, как белый слоистый свет неожиданно падал ярким пламенем на Мелиссу, которую я больше не узнавал под слоем грима, придававшем ее нежному лицу вид грубой и вульгарной прозаичности. Я ужаснулся от банальности ее танца, который был ниже всякой критики, и все же, глядя на нежные и бесплодные движения ее стройных рук и ног (ощущение газели, запряженной в водяное колесо), я преисполнился нежностью к ее заурядности, к тому, как она смотрела на зал, и к самоуничижительному виду, с которым она кланялась в ответ на вялые аплодисменты. Потом ее заставили обходить зал с подносом и собирать деньги для оркестра, и она делала это с безнадежной застенчивостью, приближаясь с дрожащими руками и со спрятанными под ужасными наклеенными ресницами глазами к столу, за которым сидел я. Мои друзья тогда еще не знали о наших взаимоотношениях, но я заметил любопытный и насмешливый взгляд Жюстины, пока выворачивал карманы, чтобы найти несколько бумажек и бросить их на поднос руками, трясущимися не меньше, чем у Мелиссы — так остро я чувствовал ее смущение.

Потом, когда я вернулся домой немного навеселе, возбужденный танцами с Жюстиной, я увидел, что она еще не спит и кипятит чайник на электроплитке. «Зачем, — сказала она, — ты положил эти деньги на поднос? Недельный заработок. Ты с ума сошел? Что мы завтра будем есть?»

Мы оба были крайне расточительны, но все-таки почему-то вместе нам удавалось выкручиваться лучше, чем поодиночке. Ночью, возвращаясь из ночного клуба, она останавливалась в аллее около дома и, если замечала, что у меня еще горит свет, тихо свистела, а я, услышав этот сигнал, откладывал в сторону книгу, которую читал, и тихо прокрадывался по лестнице вниз, представляя себе ее губы, сжатые вокруг этого тихого струящегося звука как будто для того, чтобы принять мягкий след легкого прикосновения. В то время, о котором я рассказываю, ее еще преследовали и ей докучали старик и его агенты. Не проронив ни слова, мы брались за руки и спешили вниз по лабиринту аллей к польскому консульству, иногда останавливаясь посмотреть, не идет ли кто за нами. Наконец, далеко внизу, где магазины исчезали в голубизне, мы выходили в лазурно-мерцающую, молочно-белую александрийскую полночь — наши заботы исчезали в этом прекрасном теплом воздухе, и мы шли по направлению к утренней звезде, которая горела, учащенно пульсируя над темной бархатной грудью Монтазы, и к ней прикасались ветер и волны.