Жюли де Карнейян - [21]

– Нет. Пятнадцатого. Дозреваю в собственном соку, как сказал бы Леон.

– В каком Леон чине?

– Капитан. Высохший огрызок капитана. А в чём дело?

– В войне.

– А, опять, – вздохнула Жюли со скучающим видом.

– Опять, как ты выражаешься. У него есть какие-нибудь соображения по поводу войны?

– Да. Если будет война, он распродаст свиней, убьёт свою Ласточку и пойдёт воевать.

– Как, убьёт свою лошадь? Бедное животное! Какая жестокость! Но почему?

Жюли глянула на Эспивана свысока:

– Если ты не понимаешь, не стоит труда тебе объяснять.

– Везёт вам, Карнейянам, что вы не видите дальше своего носа.

Он украдкой кинул взгляд на своё отражение в зеркале с бронзовой и черепаховой оправой. Жюли поняла, что он думает о своей болезни, о своей ненадёжной жизни.

– Да, Юлька, возьми, во всяком случае, вот это. Он снял с запястья платиновую цепочку с часами и протянул ей.

– Это едят, Эрбер?

– Да, с такими зубами, как у тебя. Для меня она слишком тяжела. Я от всего устаю, представь себе. Этот браслет давит как раз на вену или, может быть, на артерию. Продай его, заложи… Мне он доставит удовольствие только в том случае, если ты согласишься, чтобы он стал между нами чем-то вроде… вроде связующего звена, вроде…

– …аванса, – сказала Жюли.

Он сунул ей в руку тёплую цепочку.

– О моя бедная красавица, не притворяйся хитрее, чем ты есть! Со мной этот номер не пройдёт. Сделаем, что сможем: ты – для меня, я – для тебя. Это и будет вся наша добродетель. Если б у меня были деньги… Любопытно, однако, что у меня никогда нет денег.

Хочешь забрать одного Гварди – на завтрак? Хочешь Панини, три метра на пять?

– Что до Панини. мне хватило бы кусочка. А это всё твоё?

– Здесь нет ничего моего. Такую линию я избрал из осторожности, когда женился. Затем следовал ей из деликатности, а теперь держусь её за неимением других возможностей. Но…

Он пригнулся к уху Жюли, сверкнул ярким карим глазом, улыбкой красиво очерченного рта.

– Но я могу украсть, – озорно шепнул он. Жюли покачала головой.

– Не обольщался, – сказала она. – Так думают. Но что можно унести с собой, покидая роскошную супружескую обитель? Об этом я кое-что знаю. На деле всё сводится к трём чемоданам одежды, книгам, которыми не дорожишь, нескольким безделушкам, ожерелью, двум парам клипс и трём колечкам. Плюс пара запонок, валявшихся в вазочке, совершенно безобразных, которые крадёшь из принципа. Картины – ах да, картины… Но картины у богачей завелись не так уж давно…

Она подняла глаза на Панини:

– И какие картины!

Разжала ладонь, посмотрела на согревшуюся цепочку:

– Часы действительно прекрасные.

– Ну и оставь их себе! – воскликнул Эспиван. – Там два маленьких платиновых шпенька, которые вдеты в цепочку, нажимаешь на них, и часы отцепляются… Дай покажу. Очень остроумное устройство.

Оба склонились над браслетом. В полосе солнечного света затылок Жюли казался крепким серебристым стержнем. Слишком тонкие волосы Эрбера вились вокруг старательно зачёсанной тонзуры, как женские кудри. Оба, забыв свой возраст, забавлялись, как дети, увлечённые механической игрушкой.

– Потрясающе! – сказала Жюли. – Слушай, а знаешь, как называются такие массивные цепочки с немного квадратными звеньями? «Цепь каторжника».

– Этому, – сказал Эспиван, – найдётся замена.

– Какая?

– Марианна, какая же ещё. Когда она разыщет своего цыплёночка. А, вот и она. Дурёха, – засмеялся он, – она – это вон тот звоночек под столом… Алло! Кустекс? Живо, соедините меня с ней. Алло! Дорогая… Наконец-то! Где это? Но это же у чёрта на рогах! Мне вас очень плохо слышно, о-очень плохо…

Жюли отступила в глубину комнаты, наблюдая, как он мимикой выражает любовь и беспокойство, вопросительно поднимает брови, складывает губы сердечком, вытягивает подбородок, жалобно подчёркивая «о-очень плохо». «Любой другой был бы убийственно смешон, – думала она. – А ему хоть бы что. Актёр в роли героя-любовника…»

– Нашёлся? Жив? А!.. Но почему у тебя такой расстроенный голос, моя Чёрная Роза?

Он послал Жюли поверх телефона быстрый воздушный поцелуй. «Вся безвкусица, вся пошлость героя-любовника. Если он думает, что это доставляет мне удовольствие…» Маска ласкового мушкетёра вдруг застыла, и обольстительный голос изменился:

– Как… чем? Вероналом? Но он… он вне опасности? Ах, глупый мальчишка… Больница в Нёйи?.. Да-да, я всё понимаю, но это, чёрт возьми, не ваша вина. Ради Бога, постарайтесь выражаться яснее… Прошу прощения, дорогая, но согласитесь, что ваше и моё волнение не способствует…

Он замолчал и долго слушал не перебивая. Свободной рукой он рисовал карандашом на бумаге зайчиков, каждого одним росчерком, и Жюли машинально считала их. Но после слова «веронал» перестала считать и ждала чего-то неведомого, смутно угрожающего ей. Она сделала глубокий вдох и почувствовала, что готова к тому, что должно произойти. «Когда он перестанет рисовать зайчиков, тогда…» Он перестал рисовать, бросил карандаш и поднял глаза на Жюли.

– Хорошо, хорошо… Остальное не так важно, вы мне доскажете дома, – сказал он в телефон. – Завтра всё это покажется и ему, и вам всего лишь дурным сном… Решено, оставьте его там. Это самое разумное. Располагайте… располагай своим временем как хочешь, дорогая, для меня главное было узнать, где ты… Я тоже, дорогая, я тоже.