Жвачка и спагетти - [13]

– Я скажу вам то, что сочту нужным, и тогда, когда найду нужным. Прежде ответьте на вопрос, который я вам недавно задал и о котором вы, кажется, забыли: знал ли Эуженио Росси, что вы ему изменяете?

– Кажется... кажется, подозревал.

– А я думаю, что он был уверен.

– Почему?

– Потому что умер из-за этого!

Она сначала, казалось, не поняла, потом смысл слов Лекока как будто дошел до нее, и она повторила недоверчиво:

– Умер?.. Эуженио умер?

– Он покончил с собой сегодня ночью, несомненно, после того, как увидел вас направляющейся к Ланзолини. Вы убийца, синьора!

– Нет! Нет! Нет!

– Да! Вы убили вашего мужа так же верно, как если бы своей рукой приставили револьвер к его виску!

– Нет! Нет! Нет!

– Убийца! Вы слышите! Убийца! Мне жаль, что закон бессилен против вас! Но есть иной закон, закон Божий! В вечности будете вы искупать вину, не искупленную на земле!

Сайрус А. Вильям был искренен и очень доволен собой. Все слышанные им в жизни проповедники, казалось, его устами обличали неверную жену. Эти развращенные итальянцы хоть раз в жизни услышат правду о своем поведении! И, тем не менее, Лекоку показалось, что Тарчинини улыбается! Он не оскорбился, он ждал чего угодно от этого язычника. Что касается синьоры Росси, услышавшей правду о своем поведении, она взяла и упала в обморок, издав тихий птичий вскрик, который пошатнул позиции Сайруса А. Вильяма вернее, чем любое проявление неистовства. Не очень понимая, что теперь делать, американец позвал Тарчинини на помощь. Тот подошел, взглянул на восковое лицо молодой женщины и заметил:

– Забавные методы у вас в Бостоне.

Потом добавил очень непринужденно:

– Она и впрямь хорошенькая, правда?

Сайрус А. Вильям, который думал о чем угодно, но никак не о наружности той, кого обличал с таким жаром, признал, что Мика действительно хороша собой, но сейчас это не важно; на что Тарчинини возразил, что кет такой важной проблемы, какая могла бы помешать нормальному мужчине восхититься женской красотой; и добавил без особой настойчивости:

– А теперь мне надо исправить то, что вы напортили, синьор.

Лекок подскочил:

– Как это я напортил?

– Кой черт, вы напугали ее до обморока, а знаем мы не больше, чем до ее прихода!

Не дожидаясь ответа, комиссар вытащил бутылку траппы, хранившуюся в шкафу с документами на случай всегда возможного недомогания обвинителя или обвиняемого. Под действием алкоголя Мика открыла глаза, узнала американца и в страхе прижалась к груди Тарчинини, коленопреклоненного у ее кресла, а тот с отеческой лаской гладил ее по голове, стараясь успокоить. Лекок уселся в кресло комиссара, пытаясь установить, что перед ним происходит – допрос или любовная сцена.

Как ни действовал ему на нервы воркующий голос Тарчинини, он, казалось, благотворно повлиял на синьору Росси, которая уже улыбалась, обратив на своего земляка доверчивый взгляд.

– Я-то понимаю, синьора, вы не желали смерти вашему мужу...

– О, нет! Бедный Эуженио!

– Бедный Эуженио... не сумел понять, что не надо жениться на женщине, которая его не любит!.. Он был хороший, этот Эуженио?

– О! Да, синьор, очень хороший... и я его очень любила...

– Только он-то предпочел бы, чтоб вы его просто любили, как вы любили Орландо... но это было невозможно.

– Да, невозможно...

Сайрус А. Вильям в своем кресле чувствовал, как в нем подымается дикое желание что-нибудь сломать, все равно что, лишь бы ломать, бить, топтать, рвать!

– А что если вы мне расскажете о прекрасном Орландо?

Мика Росси чуть снова не потеряла сознание.

– Ах! Орландо...

Лекок готов был встать и с омерзением выйти, но остался, возмущенный и одновременно заинтересованный.

– Давно ли вы знакомы?

– Месяц.

– А чем он занимается в жизни, кроме любви к вам?

– Он дамский парикмахер.

– Так-так.

– Это лучший парикмахер Вероны!

– Не сомневаюсь, синьора, не сомневаюсь. Где он работает?

– У ди Мартино, на виа Стелла.

– А как вы познакомились?

– Я была его клиенткой.

– Понятно... И вы вручили ему ваше сердце одновременно с головой?

– Да.

Американец не мог решить, кто из двоих выглядит глупее: безответственная идиотка Мика или карикатурный Ромео, который при одном гиде юбки преображается в сладострастного старикашку. Если Лекок остался до конца допроса, то только для того, чтоб иметь возможность живописать всю сцену в Бостоне, а в крайнем случае отправиться в Вашингтон и сказать президенту, что он думает об итальянцах, и как безнадежно доверяться в чем-либо народу, который думает только о любви.

– Но Эуженио подозревал о своем несчастье?

– Я думаю, да...

– Он дал вам это понять?

– Не прямо, но он, по-видимому, догадался о профессии моего... моего друга.

– В самом деле?

– Две последние недели Эуженио приходил домой каждый вечер позже, чем обычно, и всегда свежевыбритый.

– Свежевыбритый, вечером? Это странно, вам не кажется?

– Да. Меня это тоже удивило, и я спросила его. Тогда он рассказал, что нашел хорошую парикмахерскую... что ему нравится посидеть там, поболтать... что там приятнее, чем в кафе... Но я думаю...

Она внезапно умолкла, словно боясь, что проговорилась.

Но Тарчинини подтолкнул се по пути признаний:

– Вы думаете, что...

– ... что я слишком много говорила об Орландо, конечно, не называя его, но теперь я вижу... Я была слишком болтлива.