Жут - [18]

– Я не магометанин, а христианин.

– И все же ты такой плох…

Она осеклась. Наверное, она хотела сказать «плохой человек», но вовремя одумалась и добавила:

– Попробую поверить тебе. Так что идем! Я отрежу тебе сколько хочешь.

Я взял примерно три четверти кило колбасы и целый круг ветчины, весивший почти полкило. Она потребовала за это пять пиастров, то есть примерно девяносто пфеннигов. Когда я дал ей на три пиастра больше, она изумленно посмотрела на меня.

– Это что, все мне? – спросила она, сомневаясь.

– Да. За это я попрошу у тебя что-нибудь, во что можно завернуть эти продукты.

– Да, а что ж тебе дать? Разве только бумагу?

– Она годится лучше всего, только не надо брать грязную бумагу.

– Грязной тут нет, потому что вообще бумаги у нас нет. Где тут в деревне найдешь хоть листок бумаги? Я дам тебе что-нибудь другое. Вот тут лежит рубашка моего мужа; он ее больше не носит. Оторву-ка я от нее кусок.

Она потянулась в угол, где лежал всякий хлам, и вытащила оттуда вещицу, что выглядела как тряпка, которой долгие годы протирали закопченные колпаки керосиновых ламп и грязные горшки. Она оторвала от нее клочок, завернула колбасу и ветчину и протянула мне этот «пакет» со словами:

– Возьми-ка и угощайся. Во всей округе меня знают, как самую искусную коптильщицу окороков. Тебе редко когда доводилось есть такие вкусные вещи.

– Верю тебе, – ответил я вежливо. – Все, что я вижу здесь, пахнет и выглядит как солонина, да и ты сама такая аппетитная, словно тебя держали в рассоле вместе с ветчиной, а потом повесили в дымовой трубе. Завидую твоему спутнику жизни.

– О господи, не говори слишком много! – польщенно промолвила она. – В округе есть люди покрасивее, чем я.

– Все же, прощаясь с тобой, думаю, что охотно буду тебя вспоминать. Да будет жизнь твоя такой же благоухающей и блестящей, как шкурка твоей ветчины!

Когда я снова вышел, то поспешил избавиться от свертка, сунув его в седельную сумку Халефа. Никто, кроме хаджи, не заметил этого. Остальные поглядывали на жителей деревни, с любопытством сновавших мимо них.

Человек, вскочивший при нашем приближении и с криком умчавшийся прочь, стоял с каким-то другим человеком, который выглядел вполне достойно. Оба энергично разговаривали друг с другом. Как только я счастливо спрятал съестное, первый из них подошел к конакджи, нашему проводнику, и начал с ним тихо, но очень живо говорить о чем-то. Потом он обратился ко мне, при этом острием сабли он уперся в землю, крепко схватился за ее эфес и, посматривая как паша, спросил:

– Ты чужеземец?

– Да, – любезно ответил я.

– И проедешь через нашу деревню?

– Намереваюсь, – сказал я еще приветливее.

– Ты знаешь свой долг?

– Что ты имеешь в виду?

Это прозвучало почти задушевно. Человек этот казался мне забавным. Но чем приветливее я был с ним, тем мрачнее становилось его лицо. Он с трудом сохранял выдержку.

– Тебе нужно уплатить пошлину, – пояснил он мне.

– Налог? Какой же это?

– Любой чужеземец, минующий нашу деревню, обязан платить пошлину.

– Почему? Разве чужеземцы причиняют ущерб, который обязаны возместить?

– Нечего тебе спрашивать! Плати!

– Сколько же?

– За каждого человека по два пиастра. Вас, чужаков, четверо, ведь конакджи можно не считать, потому что он наш знакомый и вырос в этой стране; ты же, как мне говорили, вожак этих людей и, значит, заплатишь восемь пиастров.

– Так скажи-ка мне, кто ты такой!

– Я генерал-аншеф службы общественной безопасности этой деревни.

– Тогда ты, конечно, человек видный. Но как быть, если я откажусь платить?

– Тогда я опишу ваше имущество.

– Но кто отдал приказ взимать с любого чужеземца пошлину?

– Я и киаджи.

– Он тоже здесь?

– Да, он стоит там.

Он указал на того самого важного человека, с которым недавно беседовал; тот выжидающе глядел на меня.

– Позови-ка его! – приказал я.

– Для чего? Как я говорю, так должно быть и немедленно, иначе…

Он угрожающе двинул саблей.

– Тихо! – ответил я ему. – Ты мне очень нравишься, ведь у тебя тот же принцип, что и у меня: как я скажу, так и должно быть. Я не плачу пошлину.

– Тогда мы возьмем из твоих вещей столько, чтобы быть в расчете!

– Трудновато вам будет!

– Ого! Мы узнали, кто вы. Если вы не покоритесь, мы отхлещем вас плеткой!

– Держи свой язык за зубами, ведь я привык, чтобы со мной обращались почтительно и с уважением. Пошлину я не плачу; но я вижу, что ты человек бедный и, по своей доброте, дарю тебе два пиастра!

Я уже полез в карман, чтобы дать ему этот бакшиш, но тут же вытащил руку, поскольку сей человек поднял саблю и принялся размахивать ей прямо перед носом, крича:

– Бакшиш даешь? Мне, стражу и хранителю этой общины? Это оскорбление, и я покараю его самым строжайшим образом. Пошлина удваивается. И как мне с тобой обращаться? Почтительно и с уважением? Ты голь перекатная – у меня к тебе нет и тени уважения! Ты настолько ниже, настолько ниже меня, что я вообще тебя не вижу, ведь…

– Молчи! – прервал я его. – Иди-ка отсюда, а то схлопочешь плетку!

– Что? – прорычал он. – Плетку? Ты говоришь это мне, человеку, имеющему авторитет и вес, тогда как ты рядом со мной – крыса дохлая, мышь оголодавшая. Вот я и вот моя сабля! Кто запрещает мне тебя заколоть? Одним мошенником на земле будет меньше. Тебя вместе с твоими спутниками…