Жуть-2 - [35]

Матрос разлепляет губы и говорит изношенным механическим голосом:

— Плоский ад… Плоский исцарапанный ад, папка… синтетический ад, геометрия ужаса… и он повторяется… повторяется даже в темноте… с острыми гранями кадров… раз за разом, папка, бесконечно…

Зрачки сына дрожат в нистагме, и ночной киномеханик начинает кричать, и ксеноновая лампа взрывается с оглушительным грохотом, осколки брызжут в металлический кожух, плавится плёнка, глаза Кольки гаснут резко, точно экран выдёргивает его обратно в свои недра, и ногти отца старательно соскребают кожу со щёк.

В пустом кинотеатре, в пустом городе, под пустым небом.

Чужие шкуры Алексей Жарков

Михей идёт, руки по карманам, сапогами по дорожной глине чавкает. Утром дождь в деревне потоптался и дорога размокла. Черви из земли повыползали, а мужики в магазин наметились. Стоят на дороге двое, на серую в оторванных наклейках дверь поглядывают, ждут. А Михей как раз мимо них по улице улыбку свою тащит. Мужики заметили, руки тоже по карманам, и вполоборота замерли. Михей поравнялся — те вообще отвернулись. Тогда он достал из кармана левую руку и опустил одному из них на плечо. Это был Серёга, маленький, щупленький, такого удобно в колодец за ведром опускать, когда оно вниз сорвётся.

— Извини уж, — говорит Михей и плечо покрепче сжимает. Серёга дернул рукой, только больнее стало.

— Отпусти, чертяка.

Михей ослабил.

— Не знаешь ты меры, Миха, — обернулся второй мужик, Баклан.

Этого в деревне не очень любили, особенно с тех пор, как он крышу в истерично-синий выкрасил. У всех крыша как крыша — бурая, а у этого вырви-глаз. И ни дождь, ни снег эту заразу не берут. Да и сам мужик злыденький, на бобров раньше ходил и чуть не извёл всех, пока самому не надоело.

— Иди уж, — просит Баклан.

Михей отпускает Серёгу и двигает дальше. Улыбается, что вроде как помирились. Вторая рука так и просидела в кармане — нельзя такое мужикам показывать, черт их знает, что подумают.

* * *

Два дня назад зашли к Михею эти мужики на водку, точнее на настойку. А Михей на чем только не настаивал, и всё было остренькое: перчики, хрен, горчица, чеснок с укропом, и даже корень имбиря. Бывало, питьё выходило мутноватое, как первач. И если настойка глотку как следует не дерёт, так Михей под неё закусь предложит такую, чтоб уж наверняка.

Вот только не всегда это добром оборачивалось.

Вообще, Михей и раньше недолюбливал перчики. С ними было как с погодой — не угадаешь. И если по небу хоть что-то видно, собирается дождь или будет ясно, то на перец сколько ни смотри, а пока не попробуешь, не поймёшь. Краснеет на ветке обычный сладкий, а как откусишь, аж глаза на лоб — до того злющий. А почему? Так ведь на другом краю теплицы растёт злой породистый «Чили», тонкий и едкий, как пиратская ухмылка. Он своей пыльцой с другими перцами делится — «злит», а сам от них «добреет». Причем иногда до совершенно беззубого состояния, хоть в салат режь.

В тот раз Баклан как чуял неладное — Михей разливает, а он на перчики поглядывает.

— Острые?

— Не-е, — трубит Михей из бороды.

Баклан берёт один и откусывает самый кончик. На передних зубах разжевывает, хмурится, глазами вертит. Михей ставит потную бутыль на стол, капельки ползут по стеклу и тают на скатерти. Смотрит на Баклана — ну как? От злого соседства у домашних перчиков характер не только ветреный, но и подлый, как у бомбы замедленного действия.

— Кажись, острый, — сжимает губы Баклан.

Михей берёт его перец и с сочным хрустом откусывает сразу половину. Заодно с семенами. Серёга тоже решает проверить, тоже берёт перец и тоже кусает. Отважно, но боязливо. Пока жуют, Баклан недоверчиво таращится на мужиков, как у тех бороды ходуном ходят.

— Не, — жуёт Серёга, — порядок.

Мужики берутся за стопки и дружно опрокидывают. Михей отправляет в рот остатки перца, Серёга сопит, пережёвывает, Баклан нерешительно мнётся на желтоватую бутыль — у той всё дно завалено «дровами», на полбутылки морщинистых кореньев. Настойка на злющем суздальском хрене — забористая. Баклан сдаётся, хватает перец и хрустит, облегченно вздыхает — сладкий. А Серёга делает вдох, а выдыхает уже пламя, напоследок представляя себя Змеем Горынычем, который вот-вот спалит скатерть. И прожевал уже, и проглотил, а тут как схватит…

Вот такие они перчики, злые и мстительные. Все нормальные, а один с халапенью опылился. Через час Серёге стало совсем плохо, думали даже «скорую» вызвать. Домой отнесли, хорошо лёгкий. Там жена его, не поверив в Серёгину трезвость, ругалась особенно самозабвенно. Вот тогда мужик на Михея и обиделся — за ту облыжную неловкость перед домашними, за ненужное и досадное падение в их глазах.

Катюха, жена Михея, тоже его ругала — знает же, барбос, что не всем по душе острота, и всё равно лезет, навязывает, прямо-таки насаждает. Мало ему, что вся теплица и пол огорода не по делу используются, на все эти горчицы да хрены, так еще и соседям неприятности. Лучше бы он, конечно, тюльпанами всё засеял, те хоть продать можно.

Михей молча сопел над борщом, шевелил желваками и слушал.

Утром взял нож и траурной тучей надвинулся на теплицу — истреблять перцы. За хлипкой дверцей его встретил привычный запах зелени. Душный, влажный и неместный. Михей погладил остроносые листья и осмотрел раздобревшие до зеркального блеска плоды — красные, зелёные, желтые, оранжевые и бурые, почти черные. Вспомнил рассаду. Как ставит её на окно под лампу, как робко тянется из земли первый росток, за ним второй, третий… тепло по сердцу так и льётся. Весна в этих местах неуверенная, будто пьяная, ночной мороз хоть когда готов ударить — высадишь зелень, а тот её за ночь минусом и побьёт, и тащит Михей в теплицу кирпичи, и строит там небольшую печку, чуть ниже пояса, и трубу вдоль крыши под коньком закрепляет — всё впрок должно идти. Топит, ночью встаёт, чтобы дрова подкинуть и молодую поросль проверить.