Журбины - [18]

Тали и цепи Алексея не интересовали, он миновал доску Почета, взглянул на свой портрет под стеклом и через проходную вышел на площадь. На площади, выплескивая из луж мутную воду, разворачивался троллейбус. Обогнув памятник Ленину, троллейбус остановился перед самыми воротами завода.

Из троллейбуса выскочила высокая худенькая девушка в распахнутом пальто. Мелкими быстрыми шажками она подошла к Алексею, спросила, как ей найти отдел кадров завода. Девушка была, видимо, нездешняя, приезжая, но держалась она уверенно и разговаривала решительно.

Алексей ответил точно и коротко, весь разговор длился не более полминуты. Когда девушка энергично зашагала к высокому серому зданию возле проходной, Алексей невольно посмотрел ей вслед. На мокрой щебенке, посыпанной песком, остались отпечатки ее маленьких узких туфель; особенно глубоко вдались в песок тонкие каблучки. «Вот это строчит!» — подумал Алексей.

4

Они шли по обрывам над Ладой. Сколько раз бывал здесь Алексей, но никогда знакомые места не казались ему такими красивыми, как в этот вечер. Катя вдруг остановилась, схватила его за руку:

— Смотрите, Алеша, смотрите!..

Он смотрел. Багровое огромное солнце погружалось в далекий залив, вода в заливе, в устье реки была как текучее пламя; огненным паром казался дымок над трубой лесопильного завода, огненные стояли окрест длинностволые сосны. Жутковато делалось при виде пылающей в сумерках земли.

— А вот сюда взгляните! — вновь воскликнула Катя. Алексей повернулся спиной к солнцу. Две длинные тени уходили из-под их ног к обрыву, спускались вкось по влажному песку туда, где на береговой кромке чернели горбатые днища рыбачьих челнов. Ветер нес оттуда запахи сапог и рыбы.

И в какую бы сторону ни указывала Катя, везде перед Алексеем открывались картины одна красивей другой. Среди них, этих картин природы, хотелось молчать. Но молчать, оставаясь вдвоем, могут только старые друзья. Отношения Алексея и Кати были еще очень неясны, и, пока они не выяснятся, надо говорить и говорить.

— Я читала одну очень интересную книгу о происхождении жизни, — сказала Катя. — Там были рисунки в красках… Вот эти сосны похожи на первобытный лес, как он показан в книге. С них во время пожаров в песок капала смола. Потом те места заливало море, смола за миллионы лет становилась каменной.

— За миллионы?

— А как же! Я говорю про янтарь. Он очень древний. Ему тридцать миллионов лет.

— Шу́тите! — Алексея поразила цифра, названная Катей.

— Правда, Алеша. У мамы есть янтарные бусы, и в одной бусинке, если смотреть на свет, видна мушка, крохотная, меньше комарика. Когда я на нее гляжу, у меня у самой мороз по коже идет, так удивительно: мушка эта жила тридцать миллионов лет назад. Может быть, она кусала какого-нибудь ихтиозавра и видела то, о чем мы теперь и догадаться не можем.

— Тридцать миллионов лет! — Алексей не мог успокоиться. По сравнению с этим чудовищным временем его двадцатидвухлетняя жизнь казалась такой пылинкой, какую не разглядишь и под самым мощным микроскопом.

Катины мысли походили на мысли Алексея, но были они определенней.

— При виде этой мушки, — продолжала она, — я всегда думаю о том, как же человек должен жить, чтобы его короткие годы не пропадали зря? И ни до чего не могу додуматься. Потому что не знаю, что такое «зря» и что такое «не зря». А вы знаете, Алеша?

Алексей остановился, вытащил портсигар, закурил.

— Я, наверно, тоже не знаю, — сознался он. — Может быть, надо стать очень знаменитым, чтобы люди навсегда тебя запомнили?

— А что такое знаменитый? — Катя стояла перед ним и внимательно смотрела в его лицо. — Был Герострат, который сжег храм Артемиды в Эфесе. Были страшные короли-убийцы вроде Ричарда Третьего. Был Гитлер, он сжег уже не один храм, он людей сжигал в печах. Всех этих чудовищ человечество тоже запомнило навсегда. «Знаменитые»!

— Да, вы историю здо́рово знаете, — сказал Алексей с завистью. — Я не про таких знаменитостей, я про других… которые своими руками… своей работой…

— А вам, Алеша, очень бы хотелось стать знаменитым? — простодушно спросила Катя.

Алексею думалось, что он и так достаточно знаменит, и ему стало обидно: разве Катя об этом не знает или знает, да не хочет признавать его славы?

Молча они прошли через ельник до вырубленной поляны. Среди пней росла одинокая молодая рябинка, пышно распустившая перистую листву. Алексей тряхнул ее, и на них обоих брызнул дождь крупных капель. Катя вскрикнула. Алексей рассмеялся.

Неожиданный душ изменил настроение. Какие тысячелетия, какая слава, когда Алексею хотелось обнять Катю и гладить, целовать ее золотистые волосы… Хотелось подхватить ее на руки и нести… неизвестно куда.

— Катя! — промолвил он, не зная еще, что будет сказано дальше.

И дальше не было сказано ничего. Они шли и шли, потеряв направление; сумерки сгустились, небо чернело, в лесу уже властвовала ночь.

— Я боюсь, — сказала Катя.

— Волков?

— Всего.

— Со мной не бойтесь. Эх вы, Катя, Катя…

— Ну что, что — «Катя»?

— Да так, ничего. Ничего вы не знаете.

— Скажите, узнаю.

— Раз сами не хотите понять, зачем говорить.

Ноги были мокрые до колен, но Алексей этого не замечал. Он мог бы брести и по грудь в воде и тоже не чувствовал бы никакого холода.