Журба - [18]

Сколько они так идут — неизвестно, кажется, вечность, но вот уже чернеет на задах деревни изгородь поскотины. Антоновка! Иван оборачивается лицом к отряду и машет рукой. Бойцы взлетают в седла, лошади недовольно ржут. И ночь вмиг оживает: на улицах — топот копыт, выстрелы, крики, в избах — хлопанье дверей, звон стекол…

Когда все заканчивается, Флегонтов благодарит Ивана за помощь, а своих бойцов ругает:

— Подняли, черти, раньше времени стрельбу! Ушел сволочь Калмыков! В одном, говорят, исподнем, но ушел! Ладно, еще встретимся… Спасибо тебе, хлопец, а теперь дуй назад, в свою часть. Заодно передашь Саковичу пакет от меня.

С боями Красная гвардия дошла до Свиягино, до Спасска было уже рукой подать. Но тут случилось непредвиденное. В один из последних августовских дней разведка, вернувшись с задания, доложила, что на передовых позициях противника появились какие-то странные солдаты. Перебивая друг друга, бойцы рассказывали:

— Якись гады, казахи чи киргизы, таки малэньки и чернявы, но уперты тай злющи, як бисы!..

— А на картузах у них желтые ленты!..

— Какие гады, какие ленты? — раздраженно спрашивал командир. — Что вы несете!

— Не верите — сами посмотрите! — обиделись разведчики. — Мы одного такого подстрелили и привезли с собой. Вон он лежит…

Командир посмотрел и сразу нахмурился.

— Японцы! И не ленты это, а околыши на фуражках. Форма у них такая…

Да, союзное командование, обеспокоенное успехами красных, начало срочно перебрасывать на Уссурийский фронт крупные подразделения интервентов, среди которых самыми боевыми были японские. Главком еще по русско-японской войне знал о выучке и дисциплинированности солдат микадо и понял, что дело пахнет керосином. Так он и сказал своему штабу.

Под мощным натиском больших сил интервентов (только японцев было три дивизии), располагавших в достаточном количестве артиллерией и пулеметами, красные начали откат к Хабаровску. Одна за другой отдавались станции, станицы, деревни, еще недавно освобожденные. Наиболее боеспособные части уходили за Амур, в Зейский горный округ, готовиться к новым боям, а отряды Красной гвардии, или, говоря точнее и проще, народного ополчения, были отпущены по домам. На прощальном митинге главком сказал:

— Упорная борьба рабочих и крестьян Дальнего Востока на Уссурийском фронте помогла Красной армии задержать продвижение белогвардейцев и интервентов на запад. В течение двух с лишним месяцев вы держали здесь контру, и она не смогла пробиться к своим единомышленникам на Урал и Волгу. Вы сделали свое дело, и спасибо вам, товарищи, за это! Сегодня мы расстаемся, но я говорю вам: не прощайте, а до свиданья! Мы еще повоюем, мы освободим наше родное Приморье!

…Иван Журба возвращался домой, в занятый белыми Спасск. Военную форму и оружие пришлось сдать, и шел он в обычной крестьянской лопотине, приобретенной на толкучке в Бикине. Мальчишка думал о деде Сергее, бабке Евдохе, об отце. За все это время он не мог подать им весточки о себе, и они, возможно, уже мысленно его похоронили. Он думал также о друзьях, о том, как он будет рассказывать им о боях, в которых довелось участвовать, и при этом, конечно, не будет хвастать и уж точно — не врать. Еще он думал, будет ли открыта в Спасске при белых и оккупантах семинария и не выгонят ли его теперь как сына бедняка.

А о том, что новые власти могут арестовать его и даже расстрелять за участие в Красной гвардии, если, конечно, узнают об этом, думать не хотелось…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Занятия в учительской семинарии начались, как и положено, 1 октября. Со стопочкой книг и тетрадей, перехваченной ремешком, Иван Журба не без волнения вошел в знакомый дом на Базарной улице. Все в нем было как всегда: пахло после летнего ремонта краской и свежей известкой, шаги в еще не заполнившихся коридорах были гулкими, учителя еще не выглядели замордованными, семинаристы, встречаясь друг с другом, издавали приветственные кличи… Все было как всегда, и все же у Ивана возникло какое-то чувство новизны, наверное, он сам за это время изменился, повзрослел, что ли, хотя прошло всего-то четыре месяца…

Первым, кого из одноклассников он встретил в коридоре, был верзила Сологуб. Он как будто стал еще выше ростом и, похоже, начал бриться, во всяком случае темный пух над верхней губой и на щеках, что был у него весной, исчез. Журба с завистью отметил это изменение, у него самого на смуглых щеках кроме детского румянца ничего не было.

Степан протянул ему здоровенную ладонь и радостно возопил:

— Ванька! Здорово! Где ты пропадал целое дето? Я слышал, ты был…

— У матери в Харбине, — быстро проговорил заранее заготовленную фразу Иван. Все в классе знали, что его мать живет в Маньчжурии, работает на КВЖД и у нее там своя семья.

— По-онятно! — многозначительно усмехнулся Сологуб и оглядел коридор, уже наполнившийся семинаристами. — Ладно, потом расскажешь… про Харбин. Пошли в класс, кажется, был звонок.

Преподаватели в учительской семинарии кроме общего прозвища — халдеи — имели еще и персональные: Кощей, Лимпопо (с ударением на первом «о»), Акула, Фита… Учителя истории Сильвестра Ивановича окрестили Опричником. Кличка несправедливая: историк был хотя и мало симпатичным, но добрейшим стариканом, фанатически влюбленным в свой предмет. Толстый, высокий, с неопрятной бородой, похожий на попа-расстригу, облаченного в старый засаленный вицмундир, он торжественно, с подвывом читал «Повесть временных лет», лишь изредка косясь в книгу: