Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие - [38]

Теперь давайте вместе посмотрим, как выглядят внешние описания: «По заплеванной песчаной аллейке между двумя рядами жиденьких свежепосаженных липок они вышли на автобусную остановку, где еще стояли два битком набитых облупленных автобуса… Пустые ободранные домишки стояли вкривь и вкось… селились здесь самогонщики, скупщики краденого, проститутки-наводчицы и прочая сволочь.»

Все весьма традиционно для Стругацких. Вместо стула — почти всегда табуретка, вместо кровати — раскладушка. Описание проникновения приятной утренней прохлады в помещение описывается вот так: «вонючие испарения сотен человеческих тел рассеивались и выползали в темноту, вытесняемые холодным утренним воздухом». Если авторы описывают паркет, то он обязательно «рассохшийся», если дверь — то «скрипящая», если обращают внимание на ковер, то он становится «старым, выцветшим и протухшим», если речь заходит о дворе перед домой, то там обязательно валяются горы мусора и царит зловоние, если герои выходит на улицу, то тротуар обязательно «пыльный и потрескавшийся», обыкновенный сквозняк непременно дополняется прилагательным «вонючий», и даже тень и та исключительно «ублюдочная».

Надеюсь этих абзацев достаточно, чтобы вы смогли понять суть неприязненной реакции моей души на оболочку произведения. Разочарование формой продолжает настигать нас и дальше все увеличивающимися темпами, обилие тошнотворности продолжается до самого конца книги. Вдумайтесь, как много нелитературного зловония авторы сочли возможным сохранить в окончательной версии, отправляемой в печать многотысячными тиражами. «Подумаешь, дерьмо-то», «император всея говна…», «По башкам сволочей, по башкам!», «Вот суки!», «Какать и писать здесь?», «сапоги-говнодавы», «Вот ведь буржуйка… Шлюха…», «Надо же, суки какие», «если все японские солдаты примутся разом мочиться у Великой Китайской Стены,», «Попробуй мне только пол заблевать», «Шлюха паршивая», «как тебе с этими б…ми ходить не тошно» (литературный позор заретуширован многоточием), «Шлюха задрипанная», «засрем ваш город», «— Сука, — сказал Андрей вяло. — Впрочем, все мы суки…», «Дерьмо у меня будете жрать!», «Андрей посмотрел, как он жрет», ««Иди на х** отседова!», «дерьмом везде воняет…», «ну тебя, брат, на х*р», «сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые», «Ублюдки! Прекратить огонь!», «куда же ты, говно, лезешь», «пользованный ты презерватив»… Комментарии мне кажутся здесь излишними.

Перечислять скабрезности авторов дальше мне просто уже не позволяет советь. Все это просто запредельно для серьезной книги серьезных авторов. Зачем опускаться до таких низов словесности в литературном произведении, когда так легко отказаться от их использования или уж, на самый худой конец, подыскать им более приемлемую замену? Читать все это крайне неприятно и в конечном итоге, следует признать, что форма не может не портить и не влиять в целом, на хорошее впечатление от содержания. Читать это неприятно вдвойне, в особенности, когда осознаешь, что авторы все же могут избегать обилия непристойностей, маскируя их фразами вроде «длинно и необычайно витиевато выматерился». Согласитесь читать это гораздо приятнее, чем видеть какими именно матерными словами это действо сопровождалось. «Впереди вновь заорали в двадцать глоток, плотность брани достигла вдруг немыслимого предела». Как приятно читать это именно в такой форме, без детализации и озвучивания какая именно матерная брань была произнесена. В конечном итоге, мне как читателю, остается лишь одно: опустить, забыть, стараться не замечать ни описания грязных кухонь, ни пьяных застолий, ни скабрезных диалогов.

Что ж, оставим вопросы художественного стиля и перейдем к описаниям героев. Увы, и здесь нас не ждет ничего приятного. Стиль Стругацких упорно отказывается эволюционировать. Если главный герой — то обязательно с сигаретой в руках «спешно натягивающий трусы со слабой резинкой, отчего их приходится придерживать сбоку рукой», если фермер — то обязательно с запахом «свежего перегара с бутылкой самогона наготове». Первый вопрос главной героини к главному герою, конечно же «Сигареты у вас не найдется? — спросила она безо всякой приветливости.» Все в классических канонах авторов, которые перетекают из одного произведения в другое, словно авторы боятся, что без этой отвратной сигаретной алкогольной темы книга потеряет свой смысл и главную идею.

В одном из интервью Стругацкие признались, что не умели и поэтому не стремились делать героями женщин. И это заметно. Героиня второго плана, Сельма до боли напоминает Диану из «Гадких лебедей». Такая же курящая, пьющая, также ведущая себя по хамски (пожалуй, еще сильнее, что даже сам Андрей не гнушится называть ее «шлюхой»). Увы, в отличие от Гая из «Обитаемого острова» назвать сильными в художественном смысле героев второго плана здесь не получается. Изя теоретически мог бы стать симпатичным читателю по причине своей забавной идеологической и философской рефлексии, но Стругацкие, словно специально не дают мне возможности ни полюбить его, ни даже посочувствовать. А можно ли ожидать другой реакции на персонаж, который почти всю книгу непрерывно нервно хихикает, что-то жует, а если и не жует, то сидит и разговаривает со всегда «набитым ртом», постоянно теребя рукой бородавку.