Жук золотой - [118]

Шуршик ел картошку, раннюю весеннюю траву, овес. Морковку почему-то не жаловал. Хотя на всех картинках зайцы изображались с морковкой в лапах. Кот Аристот и заяц начали спать вместе. То еще зрелище! Козел Тимур и тигр Амур, чья история не уходит из интернета, отдыхают. Кот прижимался к заячьему боку, и, кажется, Шуршик даже обнимал его лапой.

Или все было наоборот?

К концу весны у Шуршика сняли шину с лапы. Он достаточно проворно, почти не хромая, прыгал по комнате. К тому времени у него сильно отросли уши и белую шерстку сменила серая. Правда, линял клочьями. Мама сердилась и заставляла меня подметать пол. Иосиф сказал: «Завтра сколочу клетку, и отнесете зайца в лес. Не бойся! Он уже не пропадет».

Так и сделали. Мы с Хусаинкой отнесли зайца Шуршика примерно на то место, где ставили петли. Заяц вылез из клетки, пощипал травки и ходко, не оглядываясь, припустил в ближний березняк. Мне даже обидно стало.

Мы помочились с обрыва – на дальность боя струи. Хусаинка бил дальше. Хусаинка сказал: «А ты думал, что он заплачет на прощанье и помашет тебе лапкой?!»

Вечером я закончил рассказ, который назывался «Крик». Там все было по-другому. И рассказ заканчивался страшно. Мальчик по имени Пашка жил с дедом в сторожке. Дед, ласковый и добрый, работал лесником. В петлю попался заяц-подросток. Его выходили. Деда звали Ёсип. Все понятно – да?!

Пашка приходит после школы в сторожку и видит на специальной рогатине распятую шкурку освежеванного зайца. А на плите кипит кастрюлька. Жаркое из зайчатины. И дед Ёсип говорит Пашке: «Такая вот жизнь, внучек!»

Внучек глотает жаркое, обливаясь слезами.

Первая встреча с насилием и со злом.

Или со справедливостью?

Дал почитать рассказ маме. Она нахмурилась:

– Ты это серьезно?!

– А что? Литературный стиль, сюжет… Сама говорила!

– В жизни все было не так.

– Писатель имеет право домысла. Нас в школе учили.

– Домысла – да! Но не мести. Ты же мстишь Иосифу! Литература мщения не имеет никакой перспективы.

– А чего он нас мучает?!

– Значит, ты хочешь быть похожим на него? И тоже мучить людей.

– Здесь же все – выдумка!

– Не думала, что у меня сын – такой злобный дурак! Хочешь, отправляй в свою газету. Думаю, что Аёшин с удовольствием напечатает. Написано неплохо…

Мама бросила тетрадку на стол и ушла в магазин.

Я долго думал. Читать про то, как выхаживали зайца, никому не интересно. Какой-то Бианки получается. Лесные рассказы. А так – почти Хемингуэй. Взросление подростка, жестокость жизни… Описание того, как дед Ёсип обдирает тушку зайца.

Все читать будут! И плакать…

Я, конечно, тогда еще не знал таких определений: «Литература – дело глубоко ответственное и не требует кокетства дарованиями», Максим Горький. Больше всего мне, конечно, нравился Джордж Оруэлл: «Литературный образ писателя не имеет ничего общего с его личным обликом».

И я еще не знал, что в своем письме Нобелевскому комитету, после присуждения ему премии в области литературы, Хемингуэй обмолвится: «…если он достаточно хороший писатель, его дело – изо дня в день видеть впереди вечность или отсутствие таковой». Но вообще-то главная мысль моего кумира о литературе была иной: «Задача писателя – говорить правду. Его уровень верности правде должен быть настолько высок, что придуманное им на основании его опыта должно давать более правдивое описание, чем любое описание фактов».

Прошу прощения за множество цитат.

Они здесь необходимы.

Гораздо позже я тоже пришел к выводу, что правда писателя должна быть выше правды жизни. Только тогда получится, что литература сама станет фактом жизни. А хорошая книга та, прочитав которую ты думаешь: «Написано про меня!»

Маму я любил больше Хемингуэя. И тогда, и сейчас.

В то время никакой вечности перед собой я не видел.

Я сел и переписал за ночь концовку рассказа, назвав его «Шуршик уходит в лес». «В лучших гуманистических традициях советской литературы», – сказали мне в комиссии, отбиравшей произведения молодых нижнеамурских дарований для публикации в альманахе. Там он и был опубликован.

Дед Ёсип целую ночь готовится к жертвоприношению. Заяц стучит по барабану. Пашка спит сном праведника. Ёсип точит нож-финку, выстругивает рогатину под шкурку, чистит картошку для жаркого.

Утром внук в окно видит, как Ёсип выпускает Шуршика с крыльца в лес. Дед заходит в светелку и говорит: «Такая вот жизнь, внучек!» Пашка замечает, как луч солнца отражается в лезвии ножа.

В школе меня тоже хвалили за рассказ.

Но проза тогда меня мало трогала.

Я, как подорванный, писал стихи.

И замахнулся уже на поэму «Мой адмирал».

А тут опять Лупейкин. Он сколотил деревянную люльку и на цепях опустил ее вдоль борта «Страны Советов». Собрался красить свой облезлый дебаркадер. Лето только разгоралось. Солнце било прямо в глаза. Лупейкин остался в одной тельняшке. Закатал рукава, снял брюки, а ноги сунул в старые галоши. Ловкие японские плавки обтягивали мускулистую стать Адольфа. В среднем ее сечении. Мы, наблюдавшие за действиями Лупейкина с берега, обалдели! В тугих плавках Адольфа изогнулся то ли хвост матерого волка, то ли хобот африканского слона. Ну… Или слоника. Во это да! А говорили, что размер значения не имеет. Мы пораскрывали рты.