Жребий вечности - [136]

– Считаете, что все настолько безнадежно? – упавшим голосом спросил Муссолини, приказав капитану поворачивать назад, в Рокка делле Каминате. – Что нам уже не подняться?

– Как диверсант я предпочитаю готовиться к нескольким исходам. Война имеет свои законы и свою неизбежность. К ним нужно быть готовыми.

– Если все действительно выглядит так… Тогда нам с вами нет места в послевоенном мире. Он попросту не воспримет нас.

– Главное, чтобы мы восприняли его, – угрожающе парировал Скорцени. – Пусть мир молится, чтобы мы его восприняли, чтобы мы с ним смирились, дьявол меня расстреляй!

Дуче проследил, как яхта ложится на обратный курс, а затем, словно бы вспомнив о последних словах Скорцени, покровительственно похлопал его по плечу.

– Понимаю, что фюрер очень неохотно согласится на то, чтобы направить вас ко мне. Но все же я добьюсь этого.

«Пока что своим упрямством ты окончательно добил меня». Отто совершенно не хотелось, чтобы кто-то там, в Берлине или в «Вольфшанце», решил, будто настойчивые просьбы дуче подпитываются его, Скорцени, подсказками. Вмешиваться во все то, что сейчас происходит в Италии, у обер-диверсанта не было никакого желания. Достаточно с него похищения Муссолини и несостоявшейся операции по «изъятию» папы римского.

В то же время он давно предчувствовал, что Италия окажется именно той страной, где после войны у него обнаружится немало друзей и союзников и благодаря которой ему легче будет уходить из Германии. Так стоит ли и здесь оставлять после себя кровавый след?

40

– Догадываетесь, почему вы здесь, полковник?

– Д-догад-ды-ваюсь.

Они сидели в домашнем кабинете фельдмаршала, окна которого выходили на поросшую сосняком холмистую гряду, уже разукрашенную осенним багрецом. Однако оба чувствовали себя так, словно все еще находились в шатре командующего Африканским корпусом, где-то в пустыне под Бенгази, Тобруком или Эль-Аламейном. Но уже после сражения – того, единственного, решающего, в котором потерпели сокрушительное поражение.

– Все мы очень волновались, как бы вас не сочли связанным с заговорщиками. Особенно нервничала наша гвардия – африканские легионеры.

– Вас все еще называют именно так – африканскими легионерами?

– Чаще всего – легионерами Роммеля. И мы не позволим предать этот титул забвению. Сражение под Эль-Аламейном – когда мы были истощены, остались без прикрытия с воздуха, с двумя десятками издырявленных танков – еще ни о чем не говорит. И в Германии это понимают – что бы там ни твердили о нас по ту сторону Ла-Манша и Атлантики.

– Титул как титул.

Полковник страшно заикался. Каждое слово давалось ему с трудом. Однако не любивший многословия фельдмаршал все же терпеливо выслушивал его. В конце концов, Крон был первым гонцом с фронта, из его штаба. Остальные, даже оказываясь неподалеку, не решались навещать его. Слишком многие если не знали наверняка, то, во всяком случае, догадывались, что Лис Пустыни являлся единомышленником Штюльпнагеля и фельдмаршала фон Клюге.

– Когда меня вызвали в штаб, я решил, что что-то случилось и нужна моя помощь.

– Но я вызвал вас не в связи с заговором, – упредил Роммель дальнейшие расспросы полковника. – Африка часто вспоминается? – И Крон заметил, что фельдмаршал почти с надеждой всматривается в его глаза.

– Почти всегда. Особенно Тобрук. И еще – плато неподалеку от Эс-Саллума.

– «Африканский жертвенник» – так мы его, кажется, называли? Забыть такое просто невозможно, – проскрипел зубами бывший командующий Африканским корпусом, словно воспоминания бередили не только его душу, но и старые раны. – Даже там, во Франции, я все еще жил жизнью африканского легионера, подобно тому, как странник-монах – вечными воспоминаниями о своем паломничестве к Гробу Христову.

Роммель взглянул в окно. Чуть откинувшись на спинку кресла, он мог видеть краешек Горы Крестоносца и тусклый, все еще отливающий позолотой шпиль часовни. В Ливии он боялся не гибели, а того, что его могут похоронить в песках. Ему же хотелось, чтобы могила была у подножия Горы Крестоносца, напротив часовни. Что было бы совершеннейшей справедливостью и перед ним, и перед его славными предками.

– Это и есть наше фронтовое паломничество, – с трудом совладал со своим заиканием Крон.

– И все же в последнее время я слишком часто обращаюсь мыслями не к Ливии, а к Корсике.

– Почему к Корсике? – поморщился Крон.

– Линкор «Барбаросса».

– Вот оно что… – удлиненное, как у крота, лицо полковника стало еще более крысоподобным. Постоянно выступающий из-под верхней губы частокол длинных узких зубов теперь хищно оголился и замер, будто перед схваткой.

– Значит, Корсика… Там, на Западном фронте, я все время опасался, что меня тоже арестуют. Еще раньше, чем вас. Уже хотя бы потому, что мы с вами в довольно близких отношениях. Вы уж извините, господин фельдмаршал, – нервно передернул плечами, – но после двадцатого июля страх перед крючьями тюрьмы Плетцензее не покидает меня ни на минуту.

– Сейчас он не покидает многих, – сурово заметил Роммель. И массивные челюсти его замерли, словно застыли в бронзе.

– Извините, но я был среди тех, кому пришлось видеть кинохронику казни фельдмаршала Витцлебена. Это не в оправдание, к слову…