Жребий изгоев - [20]

— Окно затвори.

Сама же села, почти упала в любимое греческое кресло, прижала руку ко лбу. Невесть с чего вдруг разболелась голова.

Муж не захотел взять её с собой. Отговорился тем, то на неё город оставляет (будто мало тысяцкого Кравца! — раздражённо подумала Ланка), а больше того — трудностью пути да опасностями. Как будто тут, во Владимире, безопасно! У самого-то Киева под боком! Если что — и рать от батюшки не поспеет в помощь! До Буды-то почти вдвое дальше, чем до Киева, если что, а ещё и Горбы на пути…

Ланка вдруг поняла, что её охватывает страх, недостойный дочери её отца и жены её мужа. А ну-ка! Угорские княжны не плачут!

И тут же укорила себя прямо-таки в мужней манере (даже оглянулась невольно — так и помстилось, что за плечом Ростислав стоит и глядит на неё насмешливо). — Не о том думаешь, княгиня!

Правильно Ростислав не взял её с собой. Пока она и дети здесь, во Владимире, Волынь из воли Ростислава не выйдет. А если рать из Киева на них тронется, так им и с батюшковой помощью не удержать было бы Волыни-то, будь даже король Бэла жив. Тогда одно — бежать. В Эстергом. А пронесёт господь беду — так в Тьмуторокань ехать к Ростиславу, не иначе.

Господь? Пронесёт?

Ланка невольно замерла, глядя перед собой остановившимися глазами. Но видела не браную скатерть на столе, а суровое, с пронзительным взглядом лицо полоцкого князя. Ледяные синие глаза, словно стылая вода северных озёр, длинные тёмно-русые волосы, длинные усы, теряющиеся в бороде. Княгиню словно обдало холодом.

Всеслава она видела всего один раз — четыре года тому, когда Ярославичи ходили ратью в степь бить торков. Всеслав ходил с ними, и её Ростислав — тоже. А она приехала с мужем в Киев, да там и осталась — непраздна как раз ходила с Рюриком.

С Всеславом столкнулась лицом к лицу на дворе терема, когда князья уже воротились из похода с победой. Полоцкий князь остановился, несколько мгновений смотрел на жену троюродника ничего не выражающим взглядом, потом коротко улыбнулся, поклонился и ушёл. А она осталась стоять, прижимая руки к сердцу, которое неведомо от чего зашлось.

— Да что с тобой, матушка-княгиня? — тормошила её сенная боярыня. — Чего он тебе сказал такое?

— Ничего, — разомкнула, наконец, губы княгиня. — Ничего.

— Да что такое, чур меня сохрани? — всплеснула руками боярыня.

Ланка и сама не могла бы сказать, что с ней такое случилось. Показалось вдруг, что неё глядит из глаз Всеслава кто-то невообразимо древний, могучий и всезнающий. Ожёг на миг взглядом и скрылся.

— Говорили же, что взгляд у него недобрый, — шептала боярыня, помогая княгине взойти в терем. — Ты гляди, матушка-княгиня, как бы дитя он не сглазил…

— Чего так? — слабым голосом спросила Ланка, уже стыдясь своей слабости. Эка невидаль, мужик неожиданно из-за угла вышел — не зашиб, не огрубил. И его перепугалась?

— Да говорят, язычник он, Всеслав-то, — ожгла шёпотом ухо боярыня. — Так-то неведомо, правда ли, нет ли, да только дыма без огня не бывает. От волхвованья рождён, и глаз у него недобрый…

Ланка, закусив губу, медленно встала с кресла и бросилась на колени в угол, под иконы и распятие.

— Отче наш, иже еси на небесах! Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя, Яко на небеси, и на земли! Хлеб наш насущный даждь нам днесь!

От волнения она сбилась на привычную с детства латинскую молвь, зашептала католическую молитву:

— Da nobis hodi Et dimitte nobis debita nostra, sicut et ne nos demittimus Debitoribus nostris: Et ne nos inclucas in tentationem; Sed libera nos a malo. Amen.[1]

Опомнилась, провела ладонью по лицу, словно стирая наваждение. Встала, отряхивая подол — пол был чист, лизать впору, но рука делала привычное женское дело сама.

Снова позвонила в колокольчик.

— Воевода Кравец ещё здесь? — не оборачиваясь, ровным голосом.

— Созвать? — готовно предложила чернавка.

— Пригласи.

Княгиня подошла к серебряному рукомою, плеснула в лицо холодной воды, сгоняя остатки ужаса. Оборотилась и достойно встретила внимательный взгляд тысяцкого.

— Достоит нам с тобой поговорить, воевода Кравец, о сугубой осторожности в охране города Владимира, — ровным голосом сказала волынская княгиня Ланка, уже опять помнящая о том, что княжны угорского королевского рода не плачут.

3. Лукоморье. Тьмуторокань. Осень 1064 года, ревун

Жарило солнце.

Солнечные блики дробно и мелко ломались на волнах. Тёмно-синее Русское море лениво катило барашки к берегу, равнодушно плескало на песок. Вдоль берега телешом бегали мальчишки, собирая крабов, звонко перекликались. И так непривычно для этих мест звучали их русские крики. Глеб Святославич усмехнулся, словно говоря невесть кому — ан нет, дорогие! Сейчас здесь, на берегах Русского моря, вновь наша, русская воля! Тьмуторокань в русской воле уже лет сто!

Молодой — и двадцати лет ещё не минуло — тьмутороканский князь перевёл взгляд на север. Там, за узким заливчиком, лежали развалины древнего греческого города. Как там греки его зовут? Фанагория? Подымались полуразрушенные стены, можно было различить каменную кладку, косо сломанные клыки гранёных столпов и колонн.

А под ногами князя лежал иной город. Русский — и не русский вместе с тем. Русские рубленые избы тонули средь садов вперемешку с греческими каменными домами, кривая улочка, мощёная булыгой, ныряла в проём в рубленой воротной веже, тесовые кровли высились над отлогим песчаным берегом и каменистыми обрывами.