Жребий брошен - [53]

– Беланда, кого еще принесло сюда? – спросил по-латыни один из ночевавших, разбуженный хохотом.

– Купец из греков, – ответила девушка довольно правильно.

Это положило конец бедам Разини.

– Не грек я, не купец, – закричал он, плюнув с досады, что попал в такое смешное положение.

– Зачем же ты говорил по-гречески? – спросила девушка.

– Да я думал, что ты меня так лучше поймешь.

– А я ровно ничего не поняла из того, что ты говорил.

Дело объяснилось. Багаж внесен; лошади отведены в стойла. Беланда, узнав, что ее новый постоялец не из важных особ, смеялась и шутила без стеснения, принесла вина, хлеба и холодной закуски продрогшему юноше, все время бегая около него, пока он не кончил ужина.

Церинту тоже захотелось шутить и играть с девушкой; он поймал ее роскошную косу, но эта коса, как змейка, выскользнула из рук Разини, но на этот раз он не прозревал – догнал Беланду у двери ее комнаты и поцеловал кончики пальцев.

Она скрылась за рогожей своей двери, исчезла, оставив таверну с Церинтом с прочими, точно кошечка в лазейку.

«Хорошенькая!» – подумал Разиня, укладываясь на жесткую скамью, и эта «хорошенькая» долго не шла у него из головы. Он ворочался до полуночи с боку на бок, пока не заснул. Что было причиной долгой бессонницы Разини – жесткая голая скамья, продолжительный дневной сон, или Беланда, которую он не прозевал отблагодарить за ужин? – неизвестно.

Глава IV Разиня философствует

Военачальники высших рангов – легаты, преторы, сотники из знатных и другие – стали съезжаться в Женеву один за другим, вселяясь в квартиры, заранее приисканные им отправленными вперед слугами. Друз нашел Фабию квартиру в доме, устроенном на римский лад, где ни дождь его не мочил, ни крысы не кусали.

Пока Церинт до приезда господина жил в таверне, присутствие игривой Беланды устраняло из его головы все мрачные мысли, но, лишь только он снова очутился в военной среде, туман сомнений и опасений застлал его горизонт.

Куда отсюда пойдет Цезарь и зачем? – это не давало ему покоя.

– А ну-ка он велит за Рону идти? – сказал он своему господину вечером через несколько дней.

– Я не знаю ничего о намерениях Цезаря, – ответил Фабий, – с тех пор, как мы выступили, Цезарь совсем переменился… с воинами он не таков, каким был в Риме пред сенаторами и чернью. Он спросил гельветов о причинах их прибытия к аллоброгам; те ответили, что пришли не к аллоброгам, а только желают пройти через их земли. На их просьбу о дозволении пройти Цезарь ответил уклончиво, что подумает об этом… вот он и думает… а что выдумает, не знаю.

– А ну-ка за Рону?

– Да тебе-то что?

– Ничего, господин… куда ты, туда и я… а не в пример бы лучше покрошить тутошних балдорогов!

– За что же нам бить аллоброгов, если они с нами не воюют?

Фабий засмеялся.

– Не воюют-то, не воюют… – продолжал Разиня, снимая с господина сапоги, – это так… а все-таки покрошить бы их да вернуться домой с добычей, – и баста!

– А если за Рону, Церинт?

– За Рону-то… ну уж… что нам там делать!.. За Роной дикари живут; от них добычи не получишь.

– Экий добытчик! Вот как разохотился! Только об одной добыче думаешь… а слава?

– Что ж слава! Из славы денег не начеканишь. Слава достанется одним господам, а нам что до нее! Когда был я ребенком, то к батюшке приходил купец Церинт, в честь которого меня назвали… Этот самый купец-то бывал, вишь, за Роной, ну, и сказывал…

– Что же он сказывал?

– Да то сказывал, будто там очень плохо в плену бывает… кто попадется в плен, то уж пощады не жди! Сейчас выстроят деревянного идола из хвороста, насадят в него пленных и подожгут!

– Вот оно что, друг мой! Ха, ха, ха!.. Ты, кажется, струсил.

Это задело самолюбие Разини.

– Я не трус! – воскликнул он с энергией, делавшей его еще смешнее, поскольку она была ему вовсе несвойственна, – ты видел меня, господин, в битве под Фезулами. Я тогда не остался в обозе, а сражался подле тебя.

– Посмотрим, как ты будешь крошить гельветов, если придется ведаться с ними!

– Что ж! Экая беда! Гельветы – люди, я их не испугаюсь.

– А если за Роной?

– За Роной… за Роной-то, вишь, не люди, а дикари. Что ж с дикарями воевать! Вот наш Аврелий не пошел сюда, хоть он и славный рубака… Видно, догадался, что Цезарь дела не сделает, только заведет народ на погибель, а сам убежит домой и станет хвастаться, что был там, где никто не был, и воевал, с кем никто не бился. Лучше бы и тебе сюда не ходить!

– Ха, ха, ха! Струсил!..

– Не струсил, а только правду говорю.

– Цезарь-то дела не сделает!

– А что ж он сделает?.. Если бы это люди, а то ведь – дикари… Разве их победишь?

– По-твоему заронские дикари – не люди… Пусть будет так!.. Оттого-то их и не победил никто. Победит их Цезарь, потому что он также не человек, а – божество, потомок Венеры.

Сердце Фабия закипело восторгом при мысли о любимом вожде; он не допускал, чтобы кто-нибудь в его присутствии осмелился порицать Юлия; это дозволялось только Церинту, как глупому разине, с которым не стоит ни спорить, ни ссориться.

– Что ж! Пожалуй, Цезарь и бог, – отозвался струсивший оруженосец, – а дикарей ему все-таки не одолеть! У них есть боги посильней наших… У них, вишь, все боги ужасные, огненные. Кровь человеческую пьют, целые леса этими богами полны.