Жребий брошен - [48]

– Летиция! Ах! – вскричал Валерий так громко, что конь его испугался.

– Что с тобой? – спросил Фабий.

– Фабий! Друг мой! Я слишком мало любил ее, я не оценил ее, я видел в ней только хорошую будущую хозяйку…

– А теперь что видишь?

– Теперь, Фабий… теперь я люблю ее… люблю безгранично!

– Мертвую-то?!

– Спаси меня! Я, кажется, схожу с ума. Мертвая она стала мне дороже, чем была живая. Она не умерла для меня, она жива в моем сердце и будет жива. Ее образ поведет меня на бой, вдохнет в мое сердце геройство, примет мой последний вздох на поле битвы.

Валерий обнял друга и горько зарыдал. Он впервые осознал, что такое настоящая любовь, осознал, что он любит Летицию страстным, роковым, неодолимым чувством, любит безнадежно… мертвую.

Час заката давно миновал, когда друзья, забывши все остальное, кроме своей утраты, переправившись через Анио по другому мосту, подъезжали к Риму по так называемой Кассиевой и Эмилиевой дороге, ведущей на север.

Валерий ударил себя по лбу, воскликнув:

– Я нарушил дисциплину!

Легионы Цезаря длинной вереницей тянулись вдаль по дороге, уже выступив из Рима. Густая пыль вилась из-под копыт лошадей конницы. Группа сенаторов и войсковых начальников любовалась зрелищем выступления армии, поместившись в палатке, раскинутой на холме.

Фабий, как преторианец, получил у Цезаря место сотника и мог остаться в Риме для окончательных сборов еще два дня, но Валерий, простой рядовой, не явившись на перекличку перед выступлением легионеров, подлежал строгому наказанию – сечению розгами. Но он не чувствовал ни малейшего ужаса при мысли об этом, потому что пережил в этот день нечто, еще более ужасное, и сама казнь, вероятно, не устрашила бы его измученное сердце.

Смело подъехал Валерий к группе военачальников, спешился, преклонил колено и сказал:

– Отдаю мою виновную голову на суд моего повелителя.

– Чем ты провинился, Валерий Процилл? – спросил Цезарь, представляясь удивленным.

– О, Цезарь! Я, простой легионер, не явился в мою когорту на перекличку, я опоздал.

– Ты не легионер, и здесь не было твоей когорты.

– Кто же я, божественный Юлий?

– Ты глава всего севера, ты – принцепс аллоброгов.

И Цезарь обнял своего друга, поняв, что Валерий Процилл из тех людей, какие именно ему нужны.

Часть вторая Цезарь в Галии

Глава I Из-за чего сыр-бор разгорелся?

Война, о которой, благодаря внезапной болезни рыжего щенка, Церинту Разине пришлось узнать раньше его нетерпеливого господина, была затеяна Цезарем вовсе не против аллоброгов. Фабий давно знал, что за Альпами вышла какая-то неурядица и о ней Цезарь много толкует, но в чем она состоит и какое участие в ней выпадает на долю Рима, об этом не только он, но и никто в столице не знал, кроме высших сановников, от которых молва шла различно, судя по тому, к какой партии они принадлежали. Одни говорили, что это пустяк, а другие грозили чуть не новым нашествием Бренна.

В Цезаре под личиной скандалиста-ловеласа всегда таился ловкий дипломат. Недаром Сулла сказал о нем, что этот мальчик стоит нескольких Мариев!.. Под предлогом дамского угодничества Цезарь попадал во все сферы общества. Ни одна корпорация Рима не могла сказать, что он был ей чужд, и везде у него друзей было больше, чем врагов. Он выжидал; он готовил себе арену действий. Невозможно допустить, чтоб этот человек был до такой степени развращен, как изображают его некоторые историки. Если бы это было так, то Цезарь завертелся бы в хаосе увлечений; и ничего великого не совершить человеку, голова которого только и думала, что об интригах в честь Венеры.

Скорее можно полагать, что Цезарь больше говорил о своих скандалах, чем на самом деле занимался ими, – говорил, чтоб, интересуясь им, как героем-любовником, никто не мог бы прозреть в нем героя дипломатии.

Момент настал, и Цезарь немножко приподнял свою маску. Это было в тот день, когда он всенародно прогнал с форума своего товарища по консульству, Бибула, и затем целый год управлял Римом один.

После скандала в праздник Доброй Богини Цезарь, свалив ответственность за него, устроенного Клодием, на свою жену, будто она это допустила, развелся с ней, но задобрил ее дядю, Помпея Великого, тем, что отдал за него свою дочь, отказав ее жениху.

Любила ли Юлия своего жениха, Сервилия, и погасла от тоски в браке с немилым стариком, или это вышло случайно, – истории неизвестно; мы знаем только, что эта женщина, оставшаяся в анналах с эпитетом нежной, очень скоро после замужества умерла, не оставив потомства.

Выиграв свой процесс и таким образом унизив Цицерона, Клодий, втайне поощряемый Цезарем, пошел дальше. Когда он сделался плебеем и трибуном при консулах Габинии и Пизоне, он начал свою трибунскую деятельность обнародованием закона, в силу которого подлежит изгнанию всякий, кто без народного суда казнил римского гражданина.

Намек был слишком ясен.

Напрасно Цицерон оделся в траур, набрал двадцать тысяч просителей и ходил с ними, – он был покинут без защиты на произвол ужасного Клодия.

Не рискуя на новый процесс с хулиганом, облеченным трибунской властью, Цицерон удалился в добровольную ссылку, где и прожил почти два года.