Жребий брошен - [137]

– Это зависит от тебя, принцепс Валерий.

– Если от меня, то…

Валерий не договорил своей фразы. Они кинулись друг к другу в объятия, поняв без слов, что былые чувства их не покинули. Несколько минут прошло в поцелуях, клятвах и воспоминаниях былого.

– День печали, наконец, сделался для меня днем радости, Валерий, милый мой! – сказала Летиция. – Сегодня Лемурии… я плакала на могиле дедушки, но плакала не о нем одном… я плакала о тебе, Валерий, считая тебя убитым.

– Я очень рад, что ты не бедствовала без меня, дорогая Летиция, радость моей жизни!

– Но горести были у меня; сначала я горевала, предполагая, что ты забыл меня, а потом дошел слух о твоей гибели… Но я, как и ты, покорилась року… годы прошли, и я успокоилась… Моих писем ты мог не получить, но неужели и Фабий-младший не получил ни одного от матери?

– Фабий, кажется, получил одно или два письма, но…

– Я знаю, что ты хочешь сказать – постоянно пьяный, он…

– Он мог понять твое имя в нарицательном смысле или даже вовсе не имел терпения дочитать до конца длинные письма из дома.

– А ведь Клелия сообщала ему о моем спасении.

– Знаешь ли ты, как жил этот несчастный и как кончил жизнь?

– Кое-что я узнала. Через два года после отъезда Цезаря старик Лаберий, отец того, что в должности трибуна убит британцами, хвастался быстрым повышением своего сына из рядовых в такой ранг и предсказывал, что наш Фабий завязнет в сотниках. Так и вышло. Лаберий-отец сообщил нам ужасные сведения о поведении Фабия, узнанные им из писем сына.

– Трибун Лаберий, верно, даже выдал тайну, о которой поклялся молчать? О женитьбе Фабия.

– Да, он писал отцу, что Фабий женился на трактирщице-галлиянке и живет за ее счет, проматывая свое жалованье и военную добычу. Это до того поразило бедную Клелию, что она горевала, бродя по дому и натыкаясь на различные предметы, как слепая.

Во время одного из таких приступов горя она ударилась грудью об угол медной клетки попугая. При этом она сильно поранилась и у нее образовалась опухоль-нарост. Врач срезал нарост, но неудачно, и Клелия умерла.

Старик Фабий Санга пережил жену на три года, огорченный, не простивший сына за дерзкое письмо. Все свое состояние он завещал мне и двум своим компаньонам, которых, как и меня, усыновил, назвав Фабианами. Санга был так богат, что даже от этого тройного раздела наследства на мою долю досталось очень много. Мне часто думалось, Валерий, что если бы ты вернулся ко мне…

– Вот я и вернулся, моя бесценная… но неужели ты сразу не узнала меня, как я узнал тебя?

– Нет, милый, тебя трудно узнать. Спокойная жизнь не изменила моего лица, тогда как боевая…

Летиция не договорила своей фразы, увидя подходящего мужчину.

– А этого вельможу ты тоже не узнаешь? – спросил Валерий, улыбнувшись. – Это мой друг… друг давний… Он был знаком и тебе.

Летиция встала, вгляделась в подходящего богатыря и со смехом воскликнула:

– Ах, это Церинт Раз…

– Тс! – остановил принцепс. – Это почтенный отец сенатор римский Юлий Церинт, а по-галльски доблестный Цингерикс, король-вергобрет племени седунов, друг Цезаря и народа римского.

Летиция раскланялась и пожала руку рыжего богатыря, удержавшись от смеха.

– Благородная Фабиана? – спросил Церинт.

– И моя невеста, – отрекомендовал Валерий.

– Ты даже сосватался! Как же это я прозевал? – вскричал Церинт со смехом и принялся желать счастья чете влюбленных.

Долго по Риму ходили шутливые остроты и эпиграммы на новопожалованных вассальных королей и сенаторов из галлов, римской черни, и даже отпущенников. Цезарь сажал в сенат, кого хотел, подсмеиваясь над гордостью патрициев и плебеев. Любимца своего Рузиона он сделал командиром трех легионов в Египте после победы над Помпеем[80]. Где-то на стене шутники написали: «Добрый совет! Пусть никто не указывает новым сенаторам дороги в сенат!», однако новые сенаторы отлично знали[81] туда дорогу без указания прохожих, и преспокойно сидели рядом или даже впереди Семпрониев и Сервилиев, ничуть не смущаясь тем, что имели отцами рыбаков или дикарей. Одним из таких новичков был Октавий, сын мельника-отпущенника из окрестностей города Велетри. Он породнился с Цезарем. Бездетный император усыновил его сына Октавиана, который впоследствии царствовал под именем Цезаря Августа и был, бесспорно, лучшим из властителей первой династии Римской империи.

Личности Нерона и других тиранов поражают нас чудовищностью своих деяний, а еще больше изумляют: как могли их терпеть, но внимательный историк находит их чудовищными только на взгляд людей нашего века. Современникам они вовсе чудовищами не казались, а только дурными людьми, как хулиганы времен республики, что ясно видно по стилю тогдашних летописей. Светоний и другие только осуждают их, но ничуть не ужасаются ни зрелищем живых факелов, ни иными варварскими поступками. Все это тогда было в порядке вещей – осужденных мучили. Не личности делают эпоху в истории, а эпоха производит на свет и выводит на историческую арену свойственные ей личности, которые не могли бы появиться в другое время. По пастырю узнается стадо. С одним стадом можно играть на свирели, а другое надо пасти железным жезлом; одно стадо терпит этот железный жезл, а в другом он невозможен. Многие оправдывали Катона, Брута и других приверженцев прежней формы правления Рима, но мы, если внимательно проследим дальнейшую судьбу его, неизбежно придем к заключению, что хулиганы, терзавшие республику, были ничем не лучше тиранов-кесарей, а римляне поступили благоразумно, вовремя соединившись под властью Цезаря-единовластителя. Цезарь и его преемник Октавиан Август были мудрыми императорами, достойными уважения. Кроме них история Рима украшается светлыми личностями Веспасиана, Тита, Адриана, Марка Аврелия, Септимия Севера, Константина Великого и других, из перечня которых видно, что в общем итоге было больше для народа благоденствия под скипетром мудрых владык, чем бедствий под гнетом тиранов.