Жозеф Бальзамо. Том 2 - [228]

Внезапно Филипп и доктор обменялись взглядом.

— Дитя мое, — первым начал доктор, — я не слишком красноречивый прорицатель, но помнится мне, что Богу неугодно, чтобы люди питали чрезмерно пылкую приязнь к себе подобным.

— Да, сестра, — подтвердил Филипп.

— Полагаю, доктор, что Бог не запрещает матери горячо любить свое дитя?

— Простите, дочь моя, но как философ, как практикующий врач я попытаюсь измерить пропасть, которую разверзает теолог перед страстями человеческими. Всякому велению свыше следует искать объяснение, причем не только духовное, потому что здесь подчас требуется недоступная нам проницательность, но и телесное, физическое. Богу не угодно, чтобы мать чрезмерно любила свое дитя, потому что дитя — хрупкая, нежная былинка, оно подвержено любой хвори, любому страданию; страстно любить столь эфемерное существо — значит, обрекать себя на отчаяние.

— Доктор, — прошептала Андреа, — почему вы мне это говорите? И почему вы, Филипп, смотрите на меня с таким состраданием? Почему вы так побледнели?

— Дорогая Андреа, — перебил молодой человек, — послушайтесь моего нежного дружеского совета: теперь, когда здоровье ваше окрепло, поступите как можно скорее в обитель Сен-Дени.

— Нет! Я же сказала вам: я не расстанусь с сыном.

— Пока вы будете ему нужны, — ласково сказал доктор.

— Боже мой! — воскликнула Андреа. — Что случилось? Скажите! Что-то недоброе, ужасное?

— Осторожнее, — шепнул доктор на ухо Филиппу, — она еще слишком слаба для подобного удара.

— Ты не отвечаешь, брат? Объясни мне, что стряслось.

— Дорогая сестра, ты знаешь, что на обратном пути я заехал в Пуэн-дю-Жур к кормилице, у которой находится твой сын.

— Да… Так что же?

— Младенец немного прихворнул.

— Прихворнул? Мой малютка? Маргарита, скорее, скорее, карету! Я поеду проведаю сына.

— Это невозможно! — воскликнул доктор. — Вы не в состоянии выходить из дому, вы не перенесете поездки в карете.

— Еще нынче утром вы говорили мне, что это вполне мне по силам; вы говорили, что завтра, когда Филипп вернется, я поеду к моему сыночку.

— Я поспешил с обещанием.

— Вы меня обманывали?

Врач молчал.

— Маргарита! — повторила Андреа. — Вы должны меня слушаться! Карету!

— Ты себя погубишь этим, — вмешался Филипп.

— Вот и пускай погублю! Я не так уж дорожу жизнью.

Маргарита, не двигалась с места, переводя взгляд с хозяйки на хозяина, с хозяина на доктора.

— Ну? Я приказываю! — выкрикнула Андреа, залившись внезапным румянцем.

— Сестра, дорогая!

— Ничего больше не желаю слушать; если мне не подадут экипаж, я пойду пешком.

— Андреа, — порывисто сказал Филипп, обнимая ее, — нет, ты не поедешь, тебе незачем туда ехать.

— Мой ребенок умер! — беззвучно прошептала молодая женщина, уронив руки вдоль кресла, на которое ее усадили Филипп и доктор.

Вместо ответа Филипп поцеловал ее холодную безжизненную руку. Мало-помалу оцепенение покинуло Андреа: она уронила голову на грудь и разразилась обильными слезами.

— Богу было угодно, — произнес Филипп, — обрушить на нас это новое горе; такова была воля Бога, великого и справедливого, Бога, который, быть может, предназначил тебе иную судьбу; кто знает, не счел ли Господь, что это дитя было бы для тебя незаслуженной карой.

— Но тогда, — всхлипывая, спросила бедная мать, — зачем Бог заставил страдать это безвинное создание?

— Бог не заставил его страдать, дитя мое, — возразил доктор. — Младенец умер в самую ночь своего рождения. Вам не следует сожалеть о нем больше, чем о тени, которая промелькнула и исчезла.

— А крик, который я слышала?

— Был его прощанием с жизнью.

Андреа закрыла лицо руками, а двое мужчин, обменявшись многозначительными взглядами, мысленно одобрили друг друга за эту святую ложь.

Внезапно вошла Маргарита с письмом в руках. Письмо было адресовано Андреа. Оно было надписано:

«Мадемуазель Андреа де Таверне, улица Цапли, первые ворота, считая от улицы Платриер».

Филипп показал письмо доктору поверх головы Андреа, которая уже не плакала и вся ушла в свое горе.

«Кто мог ей сюда написать? — размышлял Филипп. — Никто не знает ее адреса, только отец, но это не его почерк».

— Дайте ей письмо, — обратился к нему доктор, — это отвлечет ее от задумчивости, в которую она погрузилась так глубоко, что это меня тревожит.

— Возьми, Андреа, — произнес Филипп, — тебе письмо.

Бездумным, безвольным движением, нисколько не удивившись, Андреа разорвала конверт и, утерев глаза, развернула письмо, собираясь прочесть; но едва она пробежала глазами три строчки, содержавшиеся в нем, как испустила громкий вопль, вскочила, как безумная, а потом тяжело, словно статуя, упала без чувств на руки подбежавшей Маргарите.

Филипп подобрал письмо и прочел:

«В море, 15 декабря 17…

Я уезжаю, изгнанный Вами; больше Вы меня не увидите, но с собой я увез мое дитя, и никогда оно не назовет Вас матерью!

Жильбер».

Взревев от ярости, Филипп скомкал письмо.

— Я почти готов был простить ему злодеяние, совершенное случайно, — скрежеща зубами, проговорил он. — Но умышленное злодейство будет наказано. Клянусь твоим разбитым сердцем, Андреа, что убью презренного негодяя, как только он предстанет передо мной. Даст Бог, я его повстречаю, потому что он превысил меру… Доктор, Андреа приходит в себя?