Жозеф Бальзамо. Том 2 - [189]

Филипп был совершенно сражен. Бальзамо заметил изумление молодого человека, и горестная улыбка тронула его бледные губы.

— Сударь, — промолвил он, — приношу вам извинения за моего слугу, но, по правде говоря, он выполнял мое распоряжение, а вы, если позволите, были не правы, ворвавшись сюда.

— Вы прекрасно понимаете, сударь, — ответил Филипп, — что в жизни бывают порой крайние обстоятельства; именно в таком положении я и оказался.

Бальзамо промолчал.

— Я хотел видеть вас, — продолжал Филипп, — и поговорить с вами. Чтобы проникнуть к вам в дом, я готов был рисковать жизнью.

Бальзамо продолжал молча смотреть на молодого человека в надежде на какие-то пояснения, требовать которых у него не было ни любопытства, ни сил.

— Наконец-то вы в моих руках, — говорил далее Филипп, — и мы можем объясниться, если позволите, но прежде благоволите отослать вашего человека.

И Филипп указал пальцем на Фрица, поднимавшего штору и как будто ожидавшего распоряжений хозяина относительно докучливого посетителя.

Бальзамо устремил на Филиппа взгляд, желая проникнуть в его намерения, однако, оказавшись перед человеком, равным ему по рангу и происхождению, Филипп вновь обрел спокойствие и силу и был непроницаем.

Тогда Бальзамо движением головы или, точнее, бровей отослал Фрица, и собеседники уселись друг против друга: Филипп — спиною к камину, Бальзамо — облокотившись о столик.

— Прошу вас, сударь, говорить быстро и ясно, — промолвил Бальзамо, — так как я слушаю вас лишь из благорасположения и, предупреждаю, скоро устаю.

— Я буду говорить так, как сочту нужным, сударь, — возразил Филипп, — и пусть это вам не понравится, но начну с вопросов.

Услыхав эти слова, Бальзамо резко сдвинул брови, и в глазах у него сверкнула молния.

Слова эти столько ему напомнили, что Филипп содрогнулся бы, узнав, что шевельнулось в сердце его собеседника.

Однако, помолчав немного и полностью овладев собою, Бальзамо ответил:

— Спрашивайте.

— Сударь, — начал Филипп, — вы мне так и не рассказали, что делали той пресловутой ночью тридцать первого мая, начиная с минуты, когда подняли мою сестру из груды мертвых и раненых на площади Людовика Пятнадцатого.

— Что это значит? — осведомился Бальзамо.

— Это значит, граф, что ваше поведение в ту ночь всегда казалось мне подозрительным, а теперь — более, чем когда бы то ни было.

— Подозрительным?

— Да, потому что, по всей вероятности, вы вели себя не так, как подобает человеку чести.

— Сударь, — отозвался Бальзамо, — я вас не понимаю. Вы заметили, наверное, что рассудок мой утомлен и слаб, и потому я становлюсь нетерпелив.

— Сударь! — в свою очередь вскричал Филипп, рассерженный высокомерным и в то же время спокойным тоном Бальзамо.

— После того как я имел честь встретиться с вами, сударь, — тем же тоном продолжал Бальзамо, — меня постигло большое несчастье: мой дом частично сгорел, и многие драгоценные, поймите, драгоценные для меня предметы погибли. От горя мой разум несколько помутился, поэтому прошу вас выражаться яснее, или я немедленно вас покину.

— Ну уж нет, сударь, — возразил Филипп, — покинуть меня будет не так-то просто. Я отнесусь с уважением к вашему горю, если вы проявите сочувствие к моему: меня тоже постигло несчастье, причем серьезное — гораздо серьезнее вашего, уверяю вас.

Бальзамо улыбнулся безнадежной улыбкой, которую Филипп уже наблюдал на его лице.

— Наше имя, сударь, обесчещено, — продолжал Филипп.

— Но чем я могу помочь вашему несчастью, сударь? — удивился Бальзамо.

— Чем можете помочь? — переспросил молодой человек, и глаза его сверкнули.

— Вот именно.

— Вы можете вернуть мне потерянное, сударь!

— Да вы с ума сошли, сударь! — воскликнул Бальзамо и протянул руку к сонетке.

Но движение его было столь вялым и лишенным гнева, что Филипп тут же перехватил его руку.

— Я сошел с ума? — прерывающимся голосом возопил он. — Да разве вы не понимаете, что речь идет о моей сестре, которую вы держали бездыханной на руках тридцать первого мая и которую отвезли в дом — по-вашему, приличный, а по-моему, гнусный. Словом, речь идет о моей сестре, защитить честь которой я пришел сюда со шпагой в руках.

Бальзамо пожал плечами.

— Господи, сколько уверток, чтобы дойти до такой простой вещи, — пробормотал он.

— Негодяй! — вскричал Филипп.

— Какой резкий у вас голос, сударь, — произнес Бальзамо с тем же грустным раздражением, — вы совсем меня оглушили. Не хотите ли вы сказать, что я нанес оскорбление вашей сестре?

— Да, подлец!

— Опять эти ваши крики и бессмысленные ругательства. Кто, черт возьми, сказал вам, что я оскорбил вашу сестру?

Филипп заколебался: тон, каким граф проговорил эти слова, привел его в изумление. Это был верх наглости или же голос чистой совести.

— Кто мне сказал?.. — переспросил молодой человек.

— Да, кто? — спрашиваю я вас.

— Сама сестра, сударь.

— Знаете, сударь, ваша сестра…

— Что вы сказали? — с угрозой в голосе вскричал Филипп.

— Я говорю, сударь, что вы заставляете меня составить о вас и вашей сестре весьма нелестное мнение. Знаете ли, самая отвратительная на свете спекуляция — это когда женщина играет на своем бесчестье. Вы вторглись с угрозами, словно бородатый брат из итальянской комедии, чтобы со шпагой в руке заставить меня либо жениться на вашей сестре, что говорит о том, что ей крайне необходим муж, либо откупиться от вас, так как вам известно, что я умею делать золото. Так вот, сударь, вы просчитались дважды: денег я вам не дам, а сестра ваша останется в девицах.