Жопец - [2]

Станция метро, я узнал ее уже наверху , очутившись под аркой - оказалась старой Кропоткинской. Первый раз в жизни я забыл о пивном ларьке, том, что по правую руку, если стоять спиной к бывшему бассейну, теперь храму. Она шла очень быстро вперед по бульвару, не оборачиваясь, не останавливаясь, полы ее пальто ветер разметал по себе, я летел вослед. Временами она исчезала, я терял ее из виду, снег залеплял ее белизной, дождь хлестал меня по щекам , солнце лупило мне в глаза, но вскоре она появлялась опять, невдалеке передо мной, как птица Феникс, возрождаясь из пыли и вихря песка. Помню, что поздоровался с Гоголем, он, сука, привычно стоял на посту, кого не люблю, так этого Гоголя, вечно щерится, а когда мы отмечали выпускной вечер, настучал, паскуда, ментам, что мы машину перевернули, и меня в 46-м отделении долго пиздили, нос сломали. Затем у "Художественного" она нырнула в подземный переход, проскользнула мимо столь же непременной, как Гоголь, детали пейзажа металлистской тусовки, и вынырнула у трех ларьков на углу, у кафе "Капуччино" свернула на короткую колбаску Суворовского, прямо напротив деревянного столика со скамеечками, где раньше допивали свой век бывшие журналисты, изгнанные из Домжура. Слава богу, спорхнула с мостовой не у самых Никитских, а чуть дальше избавив меня от необходимости здороваться с подонком и извращенцем Тимирязевым. Зато на этом бульваре любви, широком ложе Тверского, я кивнул негодяю Есенину, он стоял, унылый, гордо возвышаясь, посреди шахматистов, они не обращали на него ровным счетом никакого внимания, поглощенные стуком часов и игрой фигур, а когда-то, я помню, мы пытались этого бедолагу раскрутить на бухло, и хоть он, гнида такая, отказался нас уважить и денег не дал, зажал, падла, бабки, все равно выпили с ним на троих- чисто из жалости - а кто был третий, хоть убей, не помню, помню лишь, что было это после Сан Саныча, который грустит совсем один, там, в тенистом дворике неподалеку от особняка Рябушинского. Хотя нет, кажется, припоминаю, третьим был странный субъект, не то крылатый осел, не то лошадь летучая, маленькая и добрая, в облике ее мерещился мне пегас, пегасик с огненными крылами. Потом мы пронеслись мимо старинного дерева, как мне раньше казалось - еще петровских времен, но недавно выяснилось - наебон - гораздо моложе, а я так любил под ним поссать, под дубом этим, бывало выйду из "Русского бистро" и поссу всласть, как следует. С Пушкиным здороваться не захотел, отвернулся, полная гнида он, развел проституток, пакости разной потворствовал, мафии глухонемых покровительствовал. Еще со школьных времен мерзавца ненавижу. Кто скажите, кто у ментов стукарем главным работал, а? Кто на диссидентскую сволочь доносы клепал? Кто на души невинные поэтов втихаря капал? Кто, говорю, - Якира с Красиным заложил? Гоголь, что ли? Или Пушкин все же? Правильно? Пушкин! Пушкин! Он самый!.

Изрядно устав, измотавшись, я бежал за ней, несся, будто весенний зверь, но все равно никак не мог догнать, настигнуть, она не сбавляла ходу, я кричал ей, звал : "Татьяна, Лиза, Наталья," - задыхался, она не отзывалась, имен не хватало, я совсем выбился из сил. Проносились мимо Страстной, Петровский, Рождественский, Высоцкий.. Высоцкий - утопленник - был зелен и ужасен... У Грибоедова упал ниц, целовал колени... Хоть и форменный идиот Чацкий, а все равно, люблю ублюдка! Да и Чацкий здесь не при чем, а Грибоед столько раз прикрывал, грудью вставал на защиту, когда в хипповскую молодость свою я уходил от холодной погони, прорывался из твердого оцепления злобно гикающих, ухарски и удальски присвистывающих, лихих гнилозубых гопников. Лбом считал гранит ступеней, мрамор перил. Чья рука не дрогнула, вовремя отвела ту стальную трубу, что пыталась зловеще мне проломить юную голову? Моя или его? Я приближался к "Джалтарангу", которого больше нет... "Современник" напротив есть, а "Джалтаранга" нет. По пути видел пидерций, педрилок, Виктюка. Или нет, это уже был второй круг? А может и не второй? А какой тогда? На каком кругу, я вас спрашиваю, это произошло? Сбился со счета. Неужто, думаю я, смеюсь, шучу - на девятом?

Вспоминаю, что шел по воде, по Москва-реке, по Яузе, аки по суше. Каштаны кричали, липы пели, сирень цвела. Три Поганых пруда видел и трех лебедей черных. Иногда мне казалось, что это не я бегу за ней, а она за мной. Да и кто сможет разобраться в пределах круга, внутри нуля?

Я пытался успокоиться, придти в себя, вернуться, перебирал имена, теребил память, не доставало самого важного, главного... Наконец, где-то примерно в районе ныне не существующего "Джанга" внезапно, стремительно, неожиданно, вдруг она повернулась. Тотчас же слабея, теряя силы, враз обмякая, я осознал: " Это он, да, это он, он, это был он, наконец, он, он!" О, чудо, о, блаженный миг! Господи, ведь - это он, он, я узнал его, я узрел его!

Прекрасный Жопец воссиял мне в ее лице!

Комментарий врача:

Автор, особенно современный, был бы совсем не тем автором, если бы удержался от желания прокомментировать собственный текст. Так и настоящий врач, ученый, психоаналитик просто обязан прокомментировать сон, текст, устный рассказ пациента. Проблема, поднятая здесь, как нам кажется, стала в последнее время чрезвычайно актуальной. Индивид, увлеченный поиском Жопца, способен на многое. Инфляционные процессы, поразившие личность, охватили и в целом общество, для которого характерны гонка вооружений, межэтнические и межконфессиональные конфликты, жажда накопления материальных ценностей. В то же время полностью или почти полностью утерян интерес к культуре, к духовному творчеству. Под инфляцией, по мнению Уайли, следует понимать постоянное возрастание мужского Эго за счет присвоения им функций Самости. Процессы эти оказываются заразными и могут передаваться от индивида к индивиду. Личность, поглощенная бесконечным поиском, "поиском путей восстановления бессознательного", заранее обречена на поражение. Однако интерпретация этого поиска как поиска "утраченного фаллоса", кажется нам абсолютно безосновательной. (К такой трактовке склоняются представители школы Ларсена, в том числе и процитированный выше Дж. Уайли)