Жмых - [4]
«Раз… два… три… четыре…» — стиснув зубы, мычали лесорубы, размахивая топорами и не думая о том, что для заготовки йербы совсем не нужно под корень вырубать целые рощи падуба, достаточно лишь аккуратно срезать ветви и собрать с них самое ценное — душистые зелёные листья. Но разве будут помнить о таких мелочах люди, подстёгиваемые нуждой, точно плетью? Полуголодные, оборванные, ожесточённые, они выплёскивали всю накопившуюся в душе ненависть на белоствольные деревья, как будто именно те виноваты были в их бедах… Дюжина крепких ударов — и могучий вековой исполин покорно падал под победоносный клич истощённых, обезумевших пеонов. А через нескольку секунд в его истекающие соком раны уже безжалостно вгрызались лезвия мачете и кромсали поверженные ветви, оставляя на их месте изрубленные почерневшие культи.
«Раз… два… три… четыре…» — стуча костяшками на счётах и бросая на весы мешки со свежесобранными листьями, покрикивали в приёмном пункте сборщики и между делом обвешивали работяг. У вымотавшихся за день мужчин и женщин сил на протест уже не хватало. А если кто-то из них, заметив жульничество, всё же пытался его пресечь, его тут же грубо обрывали: «Да тут и листьев нет, только ветки!.. С травой набрал — брак!.. Скверный товар — одна труха!»… Спорь не спорь, а всё равно будет так, как захочет хозяин. А хозяину хотелось платить своим батракам как можно меньше. Набрал четыре арробы[25] — получишь за две. На тех, кто решался возражать — быстро находилась управа.
«Раз… два… три… четыре…» — с остервенением вопили надсмотрщики, лупцуя хлыстом вздрагивающие окровавленные спины бунтовщиков — так называли всякого, кто осмеливался перечить плантатору.
«Раз… два… три… четыре…» — во всю глотку орали пьяные пеоны, швыряя на стол кости и проигрывая потом и кровью заработанные гроши. Оскаливая жёлтые зубы, бранясь и отплёвываясь, они с оголтелым азартом отдавались игре, и в такие минуты чувствовали себя по-настоящему счастливыми. Они испытывали Фортуну, рисковали, ловчили, изобличали шулеров и хитрили сами. Долгие месяцы лишений забывались, как по волшебству. Следы бича на смуглых спинах сглаживались сами собой. Они больше не были забитыми и униженными менсу. Они дышали полной грудью. К ним льнули женщины. Рекой лилась канья[26]. Пока в их карманах звенело хотя бы несколько монет, они ощущали себя хозяевами жизни, задавались, хорохорились, важничали. Но наступало утро, рассеивался пьяный угар, и они снова превращались в жалких подёнщиков в прохудившихся альпаргатах[27] и засаленных сомбреро, которые, взяв в мозолистые руки мачете, шли гнуть спину в лесные чащобы.
«Раз… два… три… четыре…» — приговаривали могильщики, подбрасывая лопатой влажные комья красной земли.
И так продолжалось изо дня в день, из года в год…
Моя бабка, Донателла Антонелли, скончалась в первый же месяц после прибытия в Альто-Парану. Скоротечная чахотка скрутила её в считанные дни, и она истаяла буквально на глазах. Её замотали в кусок старой холстины и бросили в реку — так во время наводнения поступали в этой местности со всеми усопшими. Могил не рыли. Затопленная почва была для этих целей непригодной. «Бросили, будто бревно, в воду и оттолкнули палками… А у другого берега копошились кайманы… Один из них, разинул пасть и нырнул… Она погружалась в воду, а он плыл прямо к ней…» — когда мать рассказывала эту историю, у неё были остекленевшие глаза. Похоже, это было её самым ярким детским воспоминанием.
Дедушка Джакомо запомнился мне глубоким стариком — сухоньким, сгорбленным, жалким. Когда он заболел жёлтой лихорадкой, его вынесли из хижины и уложили в гамаке под пальмами. Мы с матерью, по очереди сменяя друг друга, поили больного отваром из коры хинного дерева. Я, брезгливо держа кончиками двумя пальцев половину кокосовой скорлупы с отваром, со страхом смотрела, как бьётся в конвульсиях иссохшее, немощное тело. Старик, с трудом ворочая пересохшим языком, жаловался, что у него раскалывается голова и выворачивает суставы. Его поминутно рвало. Нестерпимые страдания умирающему причиняли мухи, которые набивались в седые всклоченные космы, облепляли глаза, лезли на вспотевший лоб. Я изо всех сил махала пальмовым листом, стараясь отогнать их, и тогда они набрасывались на меня… Через пару дней всё было кончено. «Износился, как старое платье…» — задумчиво обронила мать, не отрывая взгляда от разведённого перед хижиной костра, в котором мы, опасаясь эпидемии, сожгли все дедушкины вещи.
Когда он умер, ему было сорок лет.
После смерти он не оставил нам ничего, кроме грехов и долгов. А при таком раскладе у нас, его детей и внуков, всю жизнь было только две заботы — молись да расплачивайся.
Моя мать ходила под руку с Мадонной, а за другую руку её водил сам Дьявол. Грешила и каялась. Каялась и грешила.
Я молитв не знала. Но по счетам расплатилась сполна за всех Антонелли.
Моим братьям и сёстрам повезло больше — почти все они умерли в детском возрасте, а самые счастливые — во время родов.
Я тоже могла бы умереть в младенчестве от голода и болезней, и даже во чреве матери: она не хотела моего появления на свет и с помощью разных знахарских травок отчаянно пыталась вытравить плод — безуспешно. Хотя со стороны Господа призвать меня было бы милосердием. Но он обрёк меня на жизнь. И я вцепилась в неё руками и зубами. И начала изо всех сил карабкаться и ползти, а карабкаясь — не оглядывалась назад. Озираться не было нужды, ибо мне и без того было известно: позади — пропасть, а впереди — только то, что я смогу вырвать у Судьбы из глотки.
