Жизни и смерти Михаила Арцыбашева - [8]

В эти годы литераторские ряды размежевались, по крайней мере, на две когорты: одни по-прежнему стояли лицом к жизни, воспевая в ней только светлое, прославляя человека-героя, буревестника; другие же с гневом отвратили свой лик от обманчиво-иллюзорных радостей бытия, пытаясь разглядеть, что там, за порогом жизни. Но была меж ними и прослойка третьих, отдававших дань и оптимистам, и пессимистам. По словам В. Львова-Рогачевского, "мрачное понимание жизни чудесным образом совмещалось в них с радостно-светлым отношением к ней". Среди "третьих" критики и разместили Арцыбашева, написавшего книгу о годах сладострастного самоуслаждения и - отчаянных самоубийств. На многих ее страницах не могло не запечатлеться растущее в писателе ощущение болезненности, человеческой своей хрупкости, недолговечности. Как и его чахоточный студент Семенов из "Санина", со слезами умиления, а подчас и жалости к самому себе глядит гордый духом, но хилый телом Арцыбашев на мир, словно в последний раз, и наглядеться не может, стремясь "одним взглядом охватить все и страдая, что не может до мельчайших подробностей удержать в памяти весь мир, с его небом, любовью, зеленью и синеющими воздушными далями".

Роман о "клубе самоубийц", как сразу же окрестили новую книгу Арцыбашева "У последней черты", печатался частями в 1910-1912 годах в трех сборниках "Земля" и сразу же приковал к себе внимание читательской и писательской аудитории, полярно размежевав ее на две активно, а порой просто враждебно противоборствующие группировки. Представители одной сразу же почувствовали искреннюю обеспокоенность писателя и поверили ему, потому что поняли, какая искренняя правда заключена в его романе. Сторонники другой точки зрения ожесточенно, как и в пору преследования "Санина", набросились и на этот роман ("черный", по определению Горького), и - особенно - на его автора. Им померещилось ни много ни мало, как то, что неспроста Арцыбашев с такой симпатией обрисовал носителей и популяризаторов действительно страшной идеи самоуничтожения, что он, но их мнению, и сам гробокопатель и ярый проповедник смерти. При этом в ход пошли сильнейшие выражения, лишь бы унизить, очернить, бесцеремонно развенчать, уколоть оскорбительным наветом: "наэлектризованные трупы", "карнавал покойников", "рабы плоти", "живые под конвоем мертвых", "духовные босяки"...

Увы, к такому тону, сопровождавшему Арцыбашева всю его творческую жизнь, критики сумели приучить настолько, что он в конце концов перестал отбиваться и даже настораживался, если улавливал чересчур ласкательное к себе отношение. Может быть, это и слабость чисто человеческая, но славу он любил и трогательно о ней заботился, не позволяя забывать о себе ни на день. Как только им обнаруживалось надвигающееся затишье вокруг своего имени и своих книг, незамедлительно следовали соответствующие контрмеры: то учинит скандал в ресторане, да такой, что о нем непременно оповестят и столичные, и губернские газеты, то затеется очередной суд над "Саниным" с привлечением к ответу автора, то сам он предстанет в роли третейского судьи, примиряющего поссорившихся крепко, порой до драки своих друзей-литераторов (например, Л. Андреева и А. Куприна), то заведет новую литературную полемику - такую, какая разбушевалась, в частности, вокруг его романа "У последней черты".

Нам, читающим эту книгу через восемьдесят лет после первого появления ее в печати, нам, взирающим спокойно и, может быть, даже совсем бесстрастно и безразлично на такие далекие уже противоборства сторонников и противников Арцыбашева, теперь нам легко и просто усмотреть то, чего в пылу споров не пожелали замечать некоторые из современников писателя. Разве обязательно, чтобы его антигерои, носители даже самых безнравственных, самых бесчеловечных идей показывались художником уродливыми монстрами, "духовными босяками"? Разве не могут они представать перед нами славными, привлекательными людьми, что только удесятеряло их опасность? Такими как раз и вывел Арцыбашев персонажей своего романа, решительно отказавшись от диктуемой ему и назойливо лезшей под его перо архипростецкой схемы: хорошие люди говорят хорошие слова и сотворяют хорошие поступки, у плохих же все плохо - и слова, и дела, и сами они на редкость омерзительны.

"Санин родился из Гололобова", - заметил В. Львов-Рогачевский. Но в еще большем родстве с подпрапорщиком-самоубийцей находятся, как мы убедились, и многие из персонажей романа "У последней черты". Если в рассказе - вспомните - не удалось Гололобову распропагандировать доктора Владимира Ивановича и ему в одиночестве пришлось отправляться на тот свет, то в романе его двойник Наумов, сминая и оптимиста Чижа, одерживает своими черными проповедями одну блистательную победу за другой: ни много ни мало четырнадцать горемык расстаются с жизнью. Есть над чем поразмыслить автору! И это еще не вечер, ибо демонический златоуст Наумов продолжает ораторствовать, мечется по страницам романа в поисках все новых и новых слушателей-жертв.

Не будем придирчивы к писателю и попытаемся просто понять, зачем ему понадобилось выводить в романе такую череду сводящих счеты с жизнью.