Жизнеописание строптивого бухарца - [37]

Он ждал, что вот сейчас, из окна машины, проследит наконец за всей длиной той большой улицы, куда выходил их коридор, поедет затем и по другим улицам и всему городу — удивительное зрелище незнакомых мест и людей, которые — странно — не знают, куда едут братья; знакомый мальчик прижмется к жаркой белой стене, чтобы машина не задела его, глянет на их радостные лица, и догадается, и долго потом будет с завистью смотреть на братьев, которых увозят из духоты тесных переулков на простор, к деревьям, цветам и бабочкам. Но ничего такого не было, машина проехала немного по большой улице, затем неожиданно повернула направо, и братья увидели знакомый пустырь, закричали мальчикам под тутами, но те — жаль — не услышали, и машина вся в пыли выехала на дорогу, и здесь Душан с удивлением понял, что город кончился, а дом их еще совсем близко. Это открытие смутило его, и он опустил голову, чтобы подумать об увиденном, но деревенский дед толкнул его в бок и захохотал, довольный тем, что машина не прыгает больше на камнях улицы, не наклоняется с боку на бок в тесноте между стенами, а едет прямо и ровно.

Дед обнимал братьев, хлопал их по плечам и все спрашивал Душана:

— Ты ведь и вправду первый раз к нам едешь?

И сам же удивлялся и никак не мот поверить, что первый, смотрел строго на мальчика, будто хотел уличить во лжи, обнимал, словно жалел: — Вот времена, вот жизнь, теперь и родственники ездят друг к другу раз в сто лет. — И почему–то смеялся до слез над этим прискорбием, и Душан, глядя на него, подумал, что ворчит он и жалеет ушедшее свое «старое доброе время» совсем не как бабушка, разбавляет горечь и иронию восторгом и весельем. — В наше время никто и слова такого не знал — алимент! — Вынимал из одного и другого кармана какие–то бумаги, видно, ходил в скучную городскую контору и поэтому заехал за братьями так поздно. — Ничего, мы тоже кое–что знаем, кое–где были. Пришлось даже в свое время потолкаться в приличном обществе в поисках подруги жизни. — И удивление, которое он вынес из этого общества: — Молодые люди, знайте: женщины приличного общества так любезны, что не поймешь — приглашают ли тебя к любовному порханию или же просто так воспитаны и ничего такого не думают…

Из «молодых людей» только Амон, поддавшись атмосфере его веселого настроения, словоохотлив. Душан же молчит, ибо смущен тем, что не удалось ему увидеть город, такое чувство, будто мир от дома и пустыря до этой дороги остался навсегда не увиденным и не прочувствованным в линиях, в свете, в запахах, в лицах, и это потерянное беспокоило. Ведь казалось, что все вокруг будет узнаваться и приниматься шаг за шагом и день за днем, сначала двор, потом весь дом и улица за воротами, пустырь и туты, и такое узнавание, без пропущенных пространств и улиц, и нарисуется в его сознании одной сплошной картиной без загадок и волнующих тайн, картиной простой и понятной. Он еще задолго стал волноваться, думая, что вот возьмут его из привычной атмосферы двора и улицы и повезут через незнакомые места в городе, и он не успеет разглядеть все и прочувствовать, и станет ему неуютно и беспокойно, потому что непонятые и непрочувствованные места, улицы, к которым он так и не вернется уже никогда, не проедет через них, — все останется чужим, странным и тревожным, будет беспокоить то, что где–то вне мира, который принял его и который он разглядел, есть еще мир, куда его не пустили, будто обнадеживали, дразнили, говоря: «Вот чуть вырастешь — увидишь, к лету можно будет бегать и в ту часть города, где собор…», — а теперь, когда он ждал, желал, волновался, — обманули.

Он глянул на ровный ряд странной формы холмиков — разрушенную белую крепость — и тоже ничего не прочувствовал, огорченный, подумал только, что двор их, видимо, всегда не уверен в своей защите, потому еще и город закрывает его этими стенами, и здесь, где кончаются его стены, — низкий, в рост деревьев, просторный и открытый мир деревни, где, по рассказам деда, на ворота замков не вешают, зная, что если придет время терять, так уж теряют все сразу, это в городе, глупые, утешают себя надежными стенами и крепостями, думая, что терять по частям разумнее.

Душан смотрел на деда и все думал: как будет с ним? Хорошо ли? Уютно? Ведь он почти совсем не знает деревенского деда, чувствует только, что рядом с ним быстро утомляется от его веселого нрава и громкого голоса. Не обидит ли? Не предаст? Он ведь теперь и за бабушку и за отца. А смущает в нем, может быть, то, что говорит он по–таджикски твердо и небрежно, словно передразнивает язык бабушки в отместку за ее вечное: «Когда же вы наконец научитесь говорить по–таджикски, ведь в доме дети растут…». Страшно будет, если что–то не понравится ему в Душане и он нахмурится и не станет с ним разговаривать, а в деревне все незнакомое и чужое, — что делать? Как быть тогда? Амон, конечно же, будет с дедом… тогда он встанет утром и пойдет назад по этой дороге. Кругом будет пыльно и жарко, какие–то проезжие люди, видя его, одинокого, городского, опрятного, будут кричать и спрашивать, но маленький имам, как всегда невозмутимо, будет шагать прямо, без тени расслабленности и усталости, не расстегнув даже белого воротника рубашки и не вынимая из нагрудного кармана сложенного аккуратно платка, — главное — чувство собственного достоинства и независимость.