Жизнеописание Хорька - [40]

Его опять несло на север. Во сне он видел, как встретят его рыбаки, возьмут в бригаду, и работа, а он ее не боялся, желал даже, работа все вылечит. Так говаривала когда-то бабка. Когда-то давно, даже очень-очень давно.

Часть III

1

Он проспал до самого вечера и, быть может, спал бы и всю ночь, но был разбужен каким-то гомоном снизу. Свесив голову, узрел дорожную компанию, типичную для плацкартного вагона, мчащегося по ночной глубинке: молоденький сержантик, явно дембель – весь расшитый бархатными прокладочками-подкладочками китель, значки, запаянные в надраенный до блеска дюраль, галстук с самодельным самолетиком-булавкой, фраерски изогнутая фуражка с подрезанным козырьком, до блеска наваксенные ботиночки-остроносы на тяжеленной подошве, поблескивающий окантовкой раскрытый «дипломат» со столь же фазаньей отделкой, что и одежда, с дембельским альбомчиком в нем, тремя бутылками водки, блоком индийских пахучих сигарет «Мадрас», зубной щеткой и финкой с наборной рукоятью.

– А че, мужики, оттянемся, налетай, пока я щедрый, – сержантик щерился фиксатым ртом, уже пьяненький, добрый-предобрый, ко всему и всем на свете расположенный.

Против него на нижней полке сидел субтильного вида паренек в джинсах «Монтана», в полосатой блузочке с крокодильчиком и командирскими часами на руке – облачении, так не сочетающемся с его прыщеватой физиономией и рыбьими, потухшими глазами. Паренек с некой опаской поглядывал на бутылки в сержантском кейсе. Другой же – этакое дорожное нечто, прозываемое в народе презрительным словечком «чмо», – в засаленной и пообтертой шляпке-сеточке с обвисшими полями, сморщенным личиком побирушки, грязненькими лапками, в брезентовой курточке монтажника, в сапогах с барахолки и такового же происхождения милицейских штанах галифе, – так вот этот персонаж, наоборот, проявлял известную заинтересованность в содержимом портфеля, поцарапывал коготком откидной столик, шмыгал носиком и не спускал с бутылок вожделенного взгляда.

– Давайте, давайте, ребята, армия сегодня гуляет – за приказ, яти его шешнадцать, за счастье в доме, за голубые глаза, что нас ждут! – сержантик пока только сгребал пространство рукой, всех зазывая, и, конечно, нашлись еще желающие – два водилы-перегонщика и какой-то рыбачок, и еще некто залетный, и натащили домашнего сала, огурцов, колбасы, соленой рыбы, хлеба и даже пятилитровую канистру перегретого пивка со специфическим горьким запахом. Сержантик не унимаясь балагурил и, заметив свешивающуюся Хорькову физиономию, залез наверх, специально пригласил спуститься. – Охотник? Эт здорово! Куда едешь? В тайгу? А у нас, брат, какие леса, веришь – нет, медведей что мышей, в каждом малиннике двое-трое сидит. Не веришь? Ну, спускайся, брат, прими – перед лесом оно полагается, там же не нальют, а? – он залился таким нагловато-приятным смехом, что отказать, отвертеться было б верхом неприличия, не по-мужски вовсе, и Хорек, чтоб не накликать грозы, решил спуститься и скоро уже сидел посередке, включенный в их беседу.

Обсуждали как раз поведение прыщеватого, что, зажавшись в уголок, отнекивался от поднесенной алюминиевой кружки.

– Не, мне нельзя, никак нельзя.

– А что, тебя мамка боком рожала или вообще, может, в капусте нашли?

– Не, нельзя нам, – тут парень напустил на лицо торжественную мину, – колдунам пить нельзя – энергия пропадает.

– Чего-чего? – ахом заспрашивало застолье.

– Я у корейца учусь, в самой Москве, – пояснил парень. – Он такой кореец, настоящий, не из наших будет. Приехал вот с два года и теперь в Академии паранормальных явлений преподает.

– Паранормальных? Это про тарелки, что ль? – спросил один из водил.

– Ну, там и тарелками занимаются, только в другом отделе, а у нас мануальная терапия и акупунктура. Руками, значит, лечим и иголками.

– Иголками, хе-хе, – хрюкнул бродяжка-чмо, – это как?

– Ты что, не знаешь? – вступился за парня сержантик. – Колют в нервные сплетения и снимают стрессы, ревматизмы. А ты вот, к примеру, ревматизм можешь?

– Ревматизм – это параша, – паренек был явно доволен всеобщим вниманием, – учитель наш рак лечит, лучевую болезнь, бесплодие. Он даже дождь может назвать.

– Как это? – не понял сержантик.

– Ну, это даже мой дед умеет – я ведь поначалу у него учился, а после в Москву поехал. Нам сперва надо долго чиститься, накопить энергии, а после разрешают и отдавать, но не до дна – умереть можно.

– Ясное дело, как аккумулятор, – вставил водила и разлил водку. – Значит, ничего тебе нельзя, кушаешь травку и орешки, копишь энергию, а если бабу, к слову?

Паренек зарделся и обиженно промолчал сперва, но, не выдержав, словно для себя, а на деле для Хорька, сидящего рядом, пробормотал: «Злит меня, идиот, а я ж на него могу и порчу наслать».

Предостережение его потонуло в грохоте сдвигаемых емкостей, и следом, занюхав едва, уже наливали по второй, и Хорек, незаметно сам для себя, вдруг включился в застолье. Не хотелось ему быть похожим на этого недоделка колдуна. Очень скоро сержантик махал пачкой денег, рвал картинно с нее облатку и, исчезнув на миг, враз вернулся с четырьмя новыми пузырями и двумя развесело-жеманными девахами, коих, раздвинувшись, приняли в круг и стали поить и потчевать от души. Попойка понеслась и вовсе лихо. Купе то наполнялось неведомыми пришельцами, то неожиданно пустело – кто-то, понятно, уже храпел по койкам, кто-то приносил новые бутылки: напоили, как водится у приличных, и проводницу, и один из водил пошел с ней в купе, хапая руками больше воздух, чем хохочущую тетеху, и они там затворились, предоставив веселой компании догуливать сердечно уже без официального присмотра.