Жизнеописание Хорька - [30]

Ее детский страх даже как-то повеселил Хорька: «Да что ты, тетка Вера, тебе-то в рай лететь прямой дорогой...», но осекся.

Она вдруг взглянула строго, откуда и сила во взоре взялась:

– Как так в рай, голубь, в рай – праведникам дорога, а нам, грешным... ох, не говори ты лишка, неразумен, не говори, пойдем лучше чай ставить. Сереженька придет, его попою, да кипяточек ему нужен для дела, заболтались совсем. – С явным облегчением, что избежала запретной и страшной темы, она пошла сторонкой-сторонкой и спустилась в подклет, в крещальню, где были и газовая плита, и чайник, и обязательные сухарики-бараночки, конфетки-сахарок, и потвердевшие уже, с хрустящей корочкой, оставшиеся с утра просфоры.

Скоро закипел чайник, и сразу зазвонил звоночек в двери, и появился реставратор – молодой еще человек, в меру длинноволосый, с сумкой через плечо, в джинсах и шлепанцах по-летнему, слегка приволакивающий ногу, веселый, вмиг порушивший нагнанную теткой Верой жуть.

– Что, опять тряслась, тетя Вера? – спросил еще от двери.

– И не говори, Сереженька, мы с Данюшкой ужасов натерпелись, пока ее ворочали. В церкви-то пусто, я вся кожей гусячьей пошла.

– Ну, то ли еще будет, отмою сегодня, а она как заблестит!

– Ох, грехи, грехи-грешочки, не пойду смотреть, лучше уж тут помолюся.

Попили чаю, и Сергей засобирался наверх. Хорьку было интересно, и он, поборов робость, напросился: «Помочь чего не надо – поднести там или как?»

– Скучно тебе – пойдем, поставлю размывать, мне только на пользу.

Тетка Вера что-то сказала им напутственное, но ее уже не слушали – Сергей уверенно взбирался по крутой внутристенной лестнице наверх, в храм, на ходу посмеиваясь как бы про себя.

– Страшный суд ее пугает, вот темнота, погоди, не усидит, Сибирь глухая, выползет к полночи. И что сторожить, если страшно?

Они подошли к козлам. Сергей разложил на столе свои железячки-скальпелечки, зубоврачебные крючки, шпатели, ножички, ножнички, резко и быстро налил из бутылки в банку фиолетовый раствор, что-то к нему то ли добавил, то ли не добавлял, взболтал, поглядел на просвет.

– Божественная штука – денатурат! Еврей один придумал головастый и Сталинскую премию, между прочим, отхватил. Необратимый процесс – вроде просто: химический карандаш, керосин и спирт, а очистке не подлежит. Против язвы желудка лучшее средство: и дубит, и сушит. Примешь для сугрева?

– Не-а, не хочу.

– Как знаешь, а я пятьдесят грамм возьму – холодно, зараза. – Он плеснул из бутылки в стакан, отхлебнул глоток водички, задержал его во рту и, не поморщившись, принял фиолетовый настой, и снова хлебанул воды. – Вдогонку, милое дело!

Затем аккуратно развернул конфетку, положил под язык и зачмокал радостно, как младенец, и, что-то напевая под нос, принялся вертеть на палочку ватный тампон.

– Значит, так делается, – показал он Хорьку, – ты справа, я слева, макаешь в денатурат и прямо по грязюке, и трешь ее, трешь, падлу, и ваты не жалей, как испачкалась, верти новую.

Он показал и, не откладывая в долгий ящик, принялся обрабатывать поверхность, поглядывая на Хорьково старанье, прибавлял словечко-другое, навроде: «Сильно-то не жми, всю позолоту слижешь, слабенько, тихохонько, вот так, она сама, грязь, и слезет».

И верно. Спирт отлично отмывал копоть – веками наслоившаяся грязь впитывала его, как губка, и мягчела на глазах, и поддавалась, отлипала от доски, вся оставалась на вате.

– Счас мы ее быстренько, думаешь, возиться я с ней намерен, не, мы скоро, раз-раз, и как новая будет. Потом пройдемся чуть-чуть, глазки-крылышки поновим, нимба€ дадим, филеночку протянем, отлачим, и готово: попам же важно, чтоб блестела.

Хорек слушал его вполуха и поражался – столь разителен был контраст: тетка Вера и этот, кажется, ни в черта ни в Бога не верующий реставратор, хотя вроде крестик у него болтается на шее.

Часа за два с небольшим, за три самое большее, икона была отмыта, но еще не блестела, светилась тускло. Сергей уже колдовал с кисточками, разводил краски, целиком оттеснив не нужного теперь Хорька на второй план, и ловко уже закрашивал белые заплаты, подгонял под общий фон, а после принялся циркулем с краской на конце в специальном клювике вертеть нимбы.

– Вот, гляди, нимба€ дашь, и сразу личико повеселело. Это кто у нас? Рух – благоразумный разбойник, в Рай первым попавший, да? Вот мы его и поновим: нимб – он что, он твое внимание притягивает, сосредотачивает, а филеночка, видишь, рамка идет, полоска по краю дощечки, – она пространство сплачивает, организует, значит.

Хорек не очень-то понимал его ученый треп, но видел, как поновленные, светлые кружки удивительным образом оживили икону, а ангельские крылья обрели новую легкость и изящный, ранее замызганный, затертый временем изгиб. Иголка циркуля впивалась в лоб, в переносицу лика, будь то хоть сам лик Христов: р-раз, и уже сияло ровное, светлое, то голубоватое, то белое, то розовое даже колечко над головой, и голова начинала глядеть, выпирала как бы из доски и притягивала взор.

Попутно Сергей рассказывал, явно работая на выползшую на свет, стоящую за спиной тетку Веру:

– Сие, значит, второе пришествие, оно же есть Страшный суд, написанный по пророчеству пророка Даниила и по Апокалипсису. – Тут Сергей был как дома, все знал, и все становилось понятным и доступным.