Жизненный кризис - [2]

— Кто же, например?

— Ну… ну… ну хоть брат Ольги, Николай Александрович.

— Не надо, не надо! Не играй эту комедию! Не вынуждай меня на объяснение здесь! — и сделав страшное усилие над собою, не обращая внимания на вспыхнувшее лицо жены, он добавил уже другим голосом. — Я нездоров, мы поедем сейчас.

Он поднял перчатки, продел её руку под свою и, тяжело шагая между хрупкой мебелью, повёл её к выходу.

Молодая женщина, чувствуя жар и силу его руки, угадывая в его «не надо!» раскат сдерживаемой страсти, не смела противиться. Но злость, чисто женская, бессильная и готовая разразиться криками и слезами, дрожала в каждой её жилке.

— Вечные сцены! Вечный скандал! — шептала она сквозь стиснутые зубы. — Это не жизнь, а каторга, цепи!

Из коридорчика они вышли в громадную буфетную и среди охватившего их света, голосов, весело окликавших их на пути, они шли медленно: он, по-видимому, спокойный, играя её длинными перчатками, она улыбаясь, кивая головой, рассылая приветствия направо и налево. Подобрав грациозно левой рукою шлейф, сверкая бриллиантами на тонких пальцах, она своею скользящей грацией напоминала прелестную белую кошку, возвращающуюся спокойно домой после любовного дуэта на крыше.

Также мило, весело простились они с хозяйкой дома, с тем же невинным, замечательно чистым взором она дала поцеловать кончики пальцев Николаю Александровичу в награду за то, что лишала его котильона, и когда Иван Сергеевич, взяв из рук лакея белую шитую золотом ротонду, окутывал ею плечи своей жены, до него долетел голос какого-то подвыпившего bon vivant'а [1].

— Этакое счастливое животное! В эти годы и увозит с собою, на законном основании, такую красавицу!

Марья Михайловна тоже слышала это бесцеремонное восклицание и, освободив из кружев личико, кинула на мужа взгляд, густо подчеркнувший эти годы.

Маленькая каретка, уютная, тесная, каретка для двух интимно связанных существ уносила их домой.

«С ним, а не со мною рассчитывала она ехать теперь!» — с бешенством подумал Иван Сергеевич.

Лошади мчали их туда, в роскошную барскую квартиру, где в отдалённой комнате, в кроватке за белым кружевным пологом лежала их годовая девочка, такая же беленькая как мать, но крепкая, черноглазая как отец.

Всего два года как куплена эта каретка; та же гранатная обивка, — если б звуки поцелуев, смеха, ласкового шёпота могли оживать, они наполнили бы теперь карету.

«Ведь любила ж она меня! — с отчаянием думал Иван Сергеевич. — Много ли я был моложе и красивее два года тому назад? 36 лет тогда, теперь 38, ей 18, теперь 20. Громадная разница! Но ведь тогда она была в провинции, дочь отставного превосходительства, а он был уже петербургское светило — сановник, командированный по службе во всём блеске столичного деятеля». И снова, при воспоминании виденной им сцены, бешенство с такой силой охватило его сердце, что он стиснул руки и отвернулся к окну.

«Задушить! Раздавить! — клокотало в нём. — Или… уйти, бросить… ну, словом, всё, всё — только не эта жизнь!..»

Швейцар дома Вавиловых, едва продирая глаза ото сна, бросился снимать с них верхнее платье, с видом человека, не знающего ни сна, ни отдыха в отсутствие своих господ.

— Сестрица вашего превосходительства, Анна Сергеевна изволили приехать! — вспомнил он, когда господа поднимались по лестнице.

— Анна Сергеевна приехали! — подхватила и горничная Даша, вышедшая навстречу со свечей.

— Когда? — радостно спросил Иван Сергеевич и осёкся, поймав на себе вопросительный, почти злобный взгляд жены.

— Да часов в десять, почитай, как только вы уехали. Я их в китайскую комнату провела, где гости останавливаются.

— Хорошо, хорошо, не буди теперь, завтра увидимся.

— Где будить, чай спят с усталости.

— Ступай, Даша, в спальную, зажги канделябры!

Марья Михайловна расстегнула капюшон с головы и бросила на руки горничной.

— Ты её выписал? Зачем? Надолго ли? — нервно осыпала она мужа вопросами, едва дав девушке выйти за дверь.

— Да, я!

— Ну, помни, она между нами не судья, и вмешиваться ей в наши дела я не позволю.

— Ступай спать и благодари Бога за то, что я могу молчать, — завтра мы объяснимся.

Но молодая женщина уже повернулась к нему спиной и, отчётливо стуча каблучками, вышла. Иван Сергеевич не последовал за нею. Уже месяц тому назад, вследствие какой-то пустой ссоры, начавшейся вечером в спальне, он сказал, что ему нет покоя ни днём, ни ночью, и что лучше он будет спать у себя в кабинете. Марья Михайловна ухватилась за эту мысль и на том основании, что он сам захотел так, ему с тех пор начали стлать отдельно. Как всегда, излишняя совестливость, застенчивость в этого рода делах, самолюбие, заставлявшее ждать от жены первого шага, сделали то, что, как говорят французы: «le pli etait pris» [2] — складка загнулась и разгладить её было трудно. — Он отправился в кабинет. Холодно и неуютно показалось ему в большой комнате, а главное нелепо. Почему они врознь? Почему он скрывает от неё свои муки, свои догадки? Зачем даёт ей убеждение, что он ничего не знает, или вернее, не смеет предполагать ничего, кроме пошлой игры, дозволенного светом flirt'а [3]? — И тут же он сознал, что до сих пор его удерживал от объяснений страх своею безумною ревностью толкнуть её перейти границу, дать оправдание её поступкам злостью, оскорблением, разными странными, сложными чувствами, которые руководят в подобных случаях женщинами.