Жизнь – явление полосатое - [24]

Слово «мелодекламация» было для меня новым, а все новое неизменно притягивало мое внимание.

Прибежав домой, я немедленно занялась разучиванием нетрудной музыки аккомпанемента, выучила и стихи о красных и белых розах, что было уж совсем не трудно и, главное, очень интересно. Играть на рояле и читать стихи одновременно! До чего здорово!

Подготовка к школьному концерту шла горячо и бестолково. Без всяких репетиций. И вот наступил торжественный день. В переполненном зале в самой середине первого ряда восседала именинница Мария Густавовна, с высоким воротником, в белом кружевном жабо, поверх которого – массивные золотые часы на толстой цепочке. Начальницу гимназии окружали парадно одетые учителя. Гимназистки всех классов ее умещались, сидя по трое, а то и по четверо на двух сдвинутых стульях. Несколько мальчишек из Нечаевской гимназии толпились у дверей. Концерт начался.

Когда дошла очередь до меня, я ликовала: мелодекламация – сюрприз! Подняла крышку рояля, откинула две косицы назад, чтобы не мешали, поудобнее устроилась за роялем, и хотя зал продолжал шуметь при моем появлении, радость впервые исполнять мелодекламацию сделала мой голос еще более звучным. И я начала:

В моем саду мерцают розы белые,

Мерцают розы белые и красные,

В моей душе дрожат мечты несмелые,

Стыдливые, но страстные…

Стало как-то сразу удивительно тихо; зловещую тишину прорезал шепот веселой двоечницы Тани Митрофановой: «Ай да Сацка!» Но я была вся во власти стихов и музыки:

Лицо твое я вижу побледневшее,

Волну волос, как пряди снов согласные,

В глазах твоих признанье потемневшее

И губы, губы красные…

– Она у нас такая отчаянная, – довольно громко шепнула всегда гордая моими успехами Вера Нестеренко, и я закончила ликующе:

Моя любовь – пьяна, как гроздья спелые,

В моей душе – звучат призывы страстные,

В моем саду – сверкают розы белые

И ярко, ярко-красные…

Боже! Какая овация была мне устроена! Орали, хлопали, топали ногами, требовали: «Сацка, еще!» Но в первом ряду сидела с каменным лицом, угрожающе сцепленными пальцами начальница и, словно мраморные статуи, окружающие ее педагоги.

Я сошла со сцены растерянная и, хотя девчонки бросились обнимать и целовать меня, поняла, что произошло нечто неожиданное, страшное. Оттолкнув локтями целовавших меня «поклонниц», руководительница нашего класса Анна Петровна схватила меня за плечи и трясла так, будто на мне росли спелые яблоки. Ее глаза выкатились, щеки пылали, голос звучал хрипло, точно она подавилась рыбьей костью: «Так подвести! И это в то время, когда Мария Густавовна тебе…»

«Сейчас скажет, что меня учат на стипендию», – с ужасом подумала я, бочком протиснулась к выходу и исчезла во тьме Столового переулка.

Бежала, не соображая куда, а в голове, как чертово колесо, вертелось неотвязное: «Неужели лишат стипендии?! Я же не хотела сделать ничего гадкого, почему вдруг такой скандал?!»

Ответ пришел из лужи около фонаря на Большой Никитской: тринадцатилетняя девчонка с растрепанными косицами… Наверное, про любовь в пятом классе нельзя?.. Почему же я не посоветовалась с мамой, вдруг она заплачет, скажет про стипендию…

Перебежав улицу, я неожиданно очутилась во дворике, окружавшем церковь (почему-то я считала, что это церковь Петра и Павла) и, споткнувшись о скамейку за оградой, уселась на нее. Мне все время казалось, что кто-то бежит за мной… Моя тень? И вдруг эта тень заговорила тихим, очень красивым голосом:

– Зачем же вы убежали, удивительная девочка? Ведь все вам «бис» кричали.

Оглянулась. Рядом стоял красивый мальчик в гимназической фуражке, с высоким лбом и лучистыми глазами.

– Я думала, что здесь, кроме меня, Петра и Павла никого нет, а вы…

Он ответил с доброй улыбкой:

– А я и есть Павел. Мой друг Федя рассказывал мне, что у Брюхоненко учится удивительная девочка… А познакомились нечаянно.

Он протянул мне руку:

– Нечаевец я – Массальский Павел. Теперь мой новый знакомый – на другом конце скамейки и декламирует нараспев:

– «Мерцают розы белые…» Красота! Вы, значит, и на рояле играть умеете?

– У меня папа – композитор, мама – певица, я бы не могла без музыки.

– У вас и голос, как музыка.

– Это вы для утешения? Я сегодня провалилась.

– Не провалились – над всеми вознеслись. Кстати, это церковь Большого Вознесения… Мне стало смешно.

– Что это вы как-то по-церковному разговариваете? «Вознеслась!»

А Павел спросил вдруг таинственно:

– А правда, что вы самого Станиславского видели?

– Да, – ответила я просто.

В глазах его мелькнул какой-то странный огонек, точно я нечаянно коснулась чего-то заветного, что он бережет только для самого себя.

– Дома ждут, – сказал он отрывисто и ушел, скорее, даже убежал в темноту, а я пошла домой на Пресню. Но улыбалась.

Мама, как и этот красивый мальчик, ничуть на меня не рассердилась. Я даже еще раз ей исполнила злополучную мелодекламацию.

Встреч с красивым мальчиком я не искала, хотя Вера Нестеренко то и дело говорила ему заочные комплименты, особенно восхищаясь его гарцующей походкой и умением лихо вздыбливать гимназическую фуражку.

– Наташка! Говорят, что он – княжич. Понимаешь, знатного происхождения. А ты на него – ноль внимания.