Жизнь впереди - [12]

— Вася! — сказала она, усмехаясь. — Да, да, ты… Арсеньев! — Она смотрела на самую последнюю во втором ряду парту. — Ты сегодня причесывался?

— Причесывался, — ответил рыжеволосый мальчик, ладонью поправляя давно не стриженную, лохматую голову.

— Не заметно. И вообще за лето ты, должно быть, одичал. Лицо хмурое, а глаза бегают, как будто боишься встретиться со мною взглядом… Садись! — приказала она под общий смех ребят. — В класс надо приходить аккуратно одетым, умытым, причесанным… А ты, Воронин? Ты где был летом, Костя? Не на юге? Очень сильно загорел…

Нет, она, оказывается, превосходно помнит всех своих учеников, помнит не только по фамилиям, но и по именам, и по одному облику их безошибочно угадывает, кто, где и как провел лето.

— Скворцов!

Толя, как всегда устроившийся на одной парте с Алешей, нехотя поднялся с места.

— А ты совсем белый… Наверное, опять все лето прятался от солнца в тень с какой-нибудь книжкой. Верно? Ну, как? По-прежнему у тебя страсть к историческим романам?

— Нет, я теперь другое читаю.

— А что именно?

— Так… Разное…

— А все-таки?

Она настаивала, и Толя назвал произведения Льва Толстого, Гоголя, Теккерея, Свифта…

— Ого! Отлично!.. А скажи, пожалуйста, Толя, что такое с тобой случилось в прошлом году? В пятом классе ты занимался хорошо, а в прошлом году шел очень неровно. То по одному «плохо», то по другому… В чем дело? Так я и не могла добиться толку во весь год!

Толя молчал. Он изредка поглядывал на учительницу и, смущаясь, опускал голову.

— Может быть, тебе музыка мешала? По-моему, ты слишком увлекался музыкальным кружком.

Он молчал. Евгения Николаевна разрешила ему сесть, а сама стала снова прогуливаться по классу.

— Не один Скворцов занимался рывками, — сказала она, — это замечалось не за одним Толей. А ну, признавайтесь, ребята: кто еще чувствует за собой такую же вину в прошлом? Покажите, что вы уже не дети…

Но как ни ободряла она ребят, класс молчал. Только легкий гул прокатился от парты к парте.

Коля Харламов, лучший ученик в классе, поднял руку.

— Что тебе, Харламов?

— Я могу сказать.

— Что? — брови учительницы постепенно поднимались дугой над светлыми, недоуменно расширившимися глазами. — Что ты можешь сказать?

— Я могу ответить на ваш вопрос: кто в классе может учиться гораздо лучше, чем в прошлом году?

— Нет, нет… Садись, Харламов! — торопливо произнесла она. По лицу ее мелькнула быстрая, но отчетливо уловленная всеми гримаса досады. — Пожалуйста, не надо. Я и без твоей помощи отлично знаю это. Ведь мне чего хочется, ребята? — снова мягким тоном склоняла она к откровенности своих учеников, так повзрослевших за лето. — Мне хочется, чтобы каждый, хорошенько продумав, сам признал свои ошибки… Обязательно сам!

Никто не хотел каяться «сам», и Евгения Николаевна вскоре отступилась, как будто отказалась от затеи испытывать самолюбие ребят. Она только покачала головой, неодобрительно усмехнулась, потом села за свой столик.

— В таком случае оставим это… Запишите расписание уроков.

Вытянув далеко руку с листком расписания и щурясь, она диктовала. Ученики записывали, переглядываясь кто с озорством, кто со смущением.

— Ну, а теперь… теперь я хотела бы послушать, как вы провели лето. Кто начнет?

Тут вызвалось сразу несколько человек. Говорили в очередь, торопливо, горячась, опасаясь, что другой перебьет и помешает рассказать самое главное.

Евгения Николаевна всех слушала внимательно, даже участливо, интересовалась подробностями, поощряла ребят улыбкой, беглыми одобрительными замечаниями, иной раз веселой шуткой.

Больше всего заинтересовал ее своими летними впечатлениями Алеша.

— Вот видите, — обратила она внимание класса на некоторые подробности Алешиного рассказа. — Почему Алеша Громов так разволновался на последней линейке в лагере?

Никто не догадывался, как опасен и коварен был этот вопрос. Никому не приходило в голову, что от флажка на мачте, так торжественно спущенного в знак окончания летнего сбора, Евгения Николаевна, хитро маневрируя, вернется к прежним, как будто уже совсем отброшенным разговорам о новой, зрелой, ответственной поре жизни.

— А ну, ребята, подумайте! Да-а-а… — вздохнула она и доверчиво улыбнулась. — Дело прошлое, но мне, вашей классной руководительнице, туго приходилось два года. Да, да, трудно мне было с вами, пока вы оставались детьми. Откровенно скажу: наш класс был самым неблагополучным в школе. Вы точно взялись побить рекорд по озорству… К большому моему стыду, вы очень успевали в этом направлении.

В форме вопросов она напоминала ученикам их прежние выходки и шалости, проступки и скандалы.

— Кто устроил это безобразие со струнами от старого рояля в прошлом году? — спрашивала она и выжидала, что скажут об этом ребята нынче, как они оценят свои мальчишеские демонстрации теперь, повзрослев на целый год?

Не подозревая скрытых замыслов учительницы, не угадывая ее тайных обходных маневров, ребята охотно признали недопустимой дичью все то, что еще так недавно представлялось им молодечеством и удалью.

— Конечно, глупость одна… Мальчишество… Верно вы сказали, Евгения Николаевна!

Эти голоса доносились теперь со всех парт с искренностью и горячностью. Евгения Николаевна не успевала поворачиваться в разные стороны, приветливо кивая ребятам.