Жизнь в стиле С - [30]

Когда-то, на заре их отношений, Павел признался:

— Я всегда трезво оценивал себя и понимал, насколько могу нравиться дамам. Невысокий, некрасивый. Ни шику, ни лоску. На уме только работа. К тому же, в молодости — до омерзения беден. В зрелые годы — раздавлен смертью Лары. Я полагал, ни одна настоящая женщина не взглянет на меня. Зачем? Вокруг полно других, лучших. Мой удел — простые удовольствия: кухарки, модистки, немолодые купчихи. О, такой как ты, я даже не мечтал. Мне казалось, ты презираешь меня, насмехаешься, пренебрегаешь.

— Дурачок, я всегда была до поросячьего визга влюблена в тебя.

— Я это понял только, когда сам полюбил тебя. Знаешь, как я осознал, что имею право на счастье?

— Как?

— Однажды утром, ты сидела на постели и пила кофе. Я лежал, любовался на кружевной ворот рубахи, на оборки шелкового халата, на ленточки, рюшички, бантики, перламутровые пуговки, на полуоткрытую грудь, губы, локоны. Ты была упоительно прекрасна и невероятно соблазнительна. Ты напоминала кремовый торт. Бело-розовый, сладкий, великолепный, как на витрине в кондитерской. Я смотрел, представлял, как обжираюсь твоей красотой и думал: эта чудесная женщина принадлежит мне! Она — меня выбрала! Она — моя! Моя на веки! От гордости и ощущения собственной величия я даже дышать не мог. А уж как я тебя тогда хотел, сказать невозможно. Впрочем, почему хотел? Я и сейчас прикасаюсь к тебе и словно уплываю в волшебную страну.

— А я до тебя почти ничего не ощущала, — призналась Надин.

— Правда? У тебя ведь хватало мужчин. Неужели никто не сумел затронуть твою чувственность?

— Я думала, что фригидна.

— Ты? — поразился Матвеев, на спине которого не заживали следы от ногтей Надин, а губы вечно болели от укусов.

— Не смущай меня… — говорить о сокровенном было неловко.

— Хорошо… — задумался Матвеев. И с тяжким вздохом добавил: — Разберемся.

Очень скоро Надин обнаружила, что их сексуальные отношения изменились. Павел отдавал всего себя ее удовольствию, он был еще более нежен, еще более страстен, игрив, настойчив. Он словно лечил ее. И добился своего. В их интимной жизни наступила гармония, такая же идеальная, как порядок на заводе Матвеева.

За ужином, глядя на счастливое лицо отца, Ольга потребовала:

— Надин, не смей покидать больше папеньку. Он, как ребеночек, без тебя от тоски едва не плакал по вечерам.

Паша улыбнулся:

— Тосковал, признаюсь честно.

— Зато сейчас сияешь, как начищенный самовар, — съязвила дочка.

— Сияю, — подтвердил отец, — и тебе предлагаю воссиять. Не хочешь из-за возвращения Надин, вот тебе другой повод. У Грушининых бал. Крестная велела быть непременно. Ругалась, что свадьбу зажали. Тебя требовала особо. У нее для тебя подарок.

— К крестной! На бал! — обрадовалась Ольга.

— Когда надо быть в Москве? — поинтересовалась Надин.

— К выходным.

— Так скоро. Я устала. Может быть, не поедем?

— Вот еще! — фыркнула возмущенно Оля.

– Глафира Георгиевна, сама понимаешь, отказа не примет. Велела быть — надо быть и никаких разговоров, — заметил Матвеев.

— Да, уж с ней не поспоришь, — махнула рукой Надин.

В бытность свою студентом Павел был репетиром у 15-летнего Леонида Грушинина и, так случилось, подружился с семейством богатых московских заводчиков. Помогал Игнатию Ивановичу вести дела, Глафиру Георгиевну сопровождал по театрам, выставкам и благотворительным комитетам. Позже на одолженные у Грушининых деньги Матвеев стажировался в Америке и был принят по рекомендации Грушининых на завод, принадлежащий отцу Надин. После смерти сына, а затем и мужа, Глафира Георгиевна еще теснее привязалась к своему протеже. Она души не чаяла в Ларисе, дружила тесно с Надин, Ольгу — крестницу баловала без меры и пыталась время от времени перетянуть в первопрестольную, для чего время от времени знакомила с приличными молодыми людьми. Один из них — адвокат Валерий Снегирев спал и видел, как бы назвать Олю своей женой. Прошлым летом, на даче у Грушининых между Ольгой и 25-летним адвокатом случился бурный роман. К концу сезона Снегирев дважды сватался и дважды получил отказ. Матвеев категорически возражал против раннего замужества дочери и, когда после Рождества шквал писем от Снегирева иссяк, даже гордился своей предусмотрительностью: «Первая любовь как половодье. Нахлынет, закружит и отпустит. Не стоит торопиться, надо проверить чувства, разобраться в себе…» Однако, после телеграммы Надин, Матвеев изменил решение и тоже телеграммной попросил Глафиру Георгиевну переговорить с потенциальным женихом. Тот немедля объявил, что готов венчаться хоть завтра.

Увы, Ольга по приезде в Москву встретила бывшего поклонника равнодушно и категорически отвергла предложение руки и сердца. Однако, что-то между парочкой все-таки произошло, потому как провожая Матвеевых, Снегирев долго и убедительно целовал Оле руки и что-то без умолку говорил.

— Я буду писать? — подслушала Надин.

— Право, не знаю…

— Я сегодня же напишу, — изменил установку и интонацию Снегирев.

— Ну, хорошо, напиши..

— Когда ты мне ответишь?

— Когда-нибудь.

— Когда-нибудь ты будешь моей женой.

Стучали колеса поезда. За окном березы и дубы сменялись соснами и елями. Вместо одетых в темное, бородатых русских мужиков на станциях толпились бритые, в вышиванках украинские крестьяне. В Москву ехали из весны в весну, домой возвращались из весны в лето. Конец мая в пределах огромной империи — время разное.