Жизнь в ролях - [8]

Было запланировано два представления: одно в дневное время для учеников и учителей и одно вечером – для родителей. Текст я выучил наизусть и был уверен, что все пройдет прекрасно. Мне казалось, что спектакль – это то же самое, что устное изложение какой-нибудь книги, только длиннее.

В рыжем парике, ставшем для меня чем-то вроде талисмана, я прогнал дневной спектакль на одном дыхании, сорвав аплодисменты публики. Во время перерыва мой коллега по труппе и друг Джефф Уайденер, весьма убедительно выглядевший в роли Дэви Крокетта, предложил мне одну идею, которая, по его мнению, могла стать весьма интересным юмористическим дополнением к вечернему представлению.

– Послушай, Брайан, – сказал он, – по-моему, будет смешно, если ты вместо фразы «Произнеся Геттисбергское послание, президент Линкольн вернется в Белый дом» скажешь, что «президент Линкольн вернется в «Белый фронт». Здорово, правда?

В шестидесятые и семидесятые годы универмагов «Белый фронт» в Южной Калифорнии было так же много, как сегодня – торговых центров «Таргет». Я засмеялся и согласился, что заменить в тексте «Белый дом» на «Белый фронт» будет очень остроумно. Но тут же добавил, что это погубит весь спектакль. Я заявил это настолько убежденно, что на этом разговор и закончился.

Однако у меня откуда-то возник параноидальный страх, что на сцене я ошибусь и скажу именно ту реплику, которую предложил Джефф. Поэтому я принялся мысленно твердить, словно мантру: «Не говори «Белый фронт», не говори «Белый фронт».

Несколько часов спустя я вышел на сцену. Играл я с большим подъемом. Все это происходило еще до того, как мой отец устроил драку в здании суда, но я не помню, чтобы он был среди зрителей. Однако я точно знал, что моя мать, брат и бабушка с дедушкой находились в зале, и это наполняло меня гордостью и радостным возбуждением. В моей крови бурлил адреналин. Наконец представление дошло до того места, где упоминались события Гражданской войны. И тут я громко и раздельно заявил, что «президент Линкольн, произнеся Геттисбергское послание, вернется в «Белый фронт».

Наступила тишина.

Я тут же осознал, что сделал чудовищную ошибку, и замолчал. Может, зрители не расслышали или не поняли мои слова, не заметили мою оплошность? Может, в последний миг сам бог помог мне и спас меня от конфуза? Я спрятался за неожиданной паузой, словно за щитом. Но тут в зале раздался громовой хохот. Зрители корчились и сгибались от смеха в три погибели. Дети на сцене тоже хохотали до слез, включая Кэролин Кизл. Увидев, как ее плечи трясутся от смеха, я понял: все мои надежды на то, что она оценит хотя бы мою безупречную игру во время дневного спектакля, полностью перечеркнуты.

Стоя посреди сцены, я беззвучно хватал ртом воздух. Мышцы моего лица словно онемели. За несколько лет до этого у меня вырвали пару зубов. Помню, когда анестезия начала отходить, мне казалось, что все вокруг движутся, словно в замедленной съемке. Все звуки казались мне искаженными, лица расплывались перед глазами. Тогда, на сцене, я снова испытал те же самые ощущения. И еще – чувство панического страха. Я понимал, что сделал что-то ужасное. По-настоящему ужасное.

Я посмотрел за кулисы – там стояла моя обожаемая миссис Валдо. Она, не сумев удержаться, тоже смеялась, да так, что у нее едва хватило сил поднять руку и сделать ею круговое движение. Тем самым она хотела сказать, что я должен продолжать. Но я не мог. Я попросту оцепенел.

Полагаю, все это продолжалось всего пару секунд, хотя мне они показались целым часом. Наконец шум в зале стал затихать, и я почувствовал, что, пожалуй, смогу продолжить. Но вот вопрос – что мне следовало делать? Идти дальше по тексту как ни в чем не бывало? Или исправить ошибку? Я решил, что правильнее все же будет поправиться, и сказал: «Произнеся Геттисбергское послание, президент Линкольн вернется в Белый дом».

И тут внезапно зрители снова захохотали – пожалуй, еще громче, чем до этого. Слова, на которых я споткнулся, теперь имели свой подтекст, свою историю, словно чья-то любимая шутка, и с этим ничего нельзя было поделать. Достаточно было одного лишь намека на мою оговорку, и зрители снова принялись бушевать.

Оцепенение мое прошло, но на смену ему пришел гнев. Я ВЕДЬ ВСЕ СКАЗАЛ ПРАВИЛЬНО! Мне было непонятно, за что публика продолжает наказывать меня. Это было несправедливо. И эта несправедливость поразила меня в самое сердце.

Я хотел просто уйти со сцены, но интуиция подсказала мне, что это лишь усугубит и без того неприятную ситуацию. В конце концов зрители все же успокоились, дав актерам возможность возобновить представление. Боясь снова ошибиться, я опустил еще одну реплику, в которой упоминался Белый дом. Я гнал текст в ускоренном темпе, чтобы все поскорее закончилось, поскольку, как мне казалось, все только и ждали моего промаха, дабы посмеяться надо мной еще раз.

И вот, к великому моему облегчению, спектакль подошел к концу.

Сказать, что я был расстроен, – не сказать ничего. Я был безутешен. За кулисами люди благодарили меня за вечер, который они не скоро забудут, и это лишь обостряло мои страдания.