Жизнь, театр, кино - [165]

Основы езды я уже знал, прежний тренаж не пропал даром, и тем не менее для Перчихина я работал много: надо было по-казачьи сидеть в седле. Ни в одной сцене я не допускал дублера - везде снимался на коне сам, и в средних и в общих планах.

Самочувствие было отличное - боевое. В походке и в манере держаться появились черты, свойственные только всаднику.

Казак Перчихин

Однажды, когда мы снимали натуру - бой с белыми, Перчихин, который любил говорить, что "он казак, приписанный к Советской власти", разыскивал на поле боя товарища Ворошилова. Мой конь испугался взрыва, который произошел совсем перед его носом. Встав на дыбы, он покрутился и вдруг понес меня, но я, овладев им, направил по нужной дороге, которая проходила мимо ветряной мельницы.

Не сбавляя хода, конь поскакал по моей указке, но поскакал, черт его знает почему, в очень узкий проход между крылом и стеной мельницы. На мою беду из стены торчало тормозное бревно, которое могло либо сбить меня, в лучшем случае, либо размозжить голову.

Сергей Васильев, стоявший у аппарата, рассказывал потом, что многие закрыли руками глаза. Думали, что мне конец. Но инстинктивно, абсолютно ничего не соображая в эту секунду, я прижался к лошади, и... с меня сбило только картуз. На экране это выглядело очень эффектно, как трюк. Я понимаю Жана Марэ, который все трюки в кино делает сам, - это мужественно, смело, хотя и рискованно. Благодарный зритель очень любит в актере это подлинно профессиональное мастерство. В театре оно почти не нужно, если не считать, что тело актера всегда должно быть тренировано.

Роль была почти вся на коне, развивалась на натурных съемках. В театре я взял на лето отпуск. Городничего, которого я уже начал репетировать с Провом Михайловичем Садовским, пришлось временно отложить. Однако

Мурзавецкого в "Волках и овцах" Л. Волков меня обязал доделать и играть. Пришлось часто летать из Москвы на Волгу и обратно. Снимали около города Серафимовича, в селе; там происходили самые важные сцены, обрисовывавшие внутреннюю борьбу и перелом, которые характеризуют казака Перчихина.

Для сцен "Встреча с командармом Ворошиловым" и "Разведка" из Ленинграда был привезен броневик с двумя башнями. Это была историческая реликвия. С такого броневика выступал Ленин у Финляндского вокзала.

Вместе с Н. Боголюбовым, который играл К. Е. Ворошилова, я проехал много дорог, когда снималась сцена разведки. Потом начали снимать основную - Перчихин и Ворошилов подъезжают к дому Перчихина. Все сожжено, только печь и труба на суровом небе выглядят, как памятник погибшей матери. Перчихин берет горсть родной земли в платок. Ворошилов молча отходит. Казак долго держит землю, глядя вдаль. Эта сцена была снята Георгием Васильевым. (Сергей был болен - прыгая через окоп, он порвал связку.) Георгий обычно один не снимал, поэтому очень долго примерялся, и сцена получилась очень сильная и изобразительно, и по действию.

Сцена с броневиком была последней, нашей съемочной группе пришлось срочно эвакуироваться, так как немцы уже были близко. Броневик остался па околице, у входа в село. Потом там шли тяжелые бои...

Большие сцены - атаки Красной конницы, битва с белоказаками Мамонтова, встреча Перчихина со своим врагом белым эсаулом - снимались на Мамаевом кургане. Это было горячее время съемок. Нам капалось, что правильно воссозданная военными консультантами картина гражданской войны будет единственной и последней войной , разыгранной нами на этой ключевой стратегической возвышенности, у основания которой красиво и живописно раскинулся город со своими заводами и светлой лентой Волги.

Отдыхая, я любил лежать на земле с закрытыми глазами и вдыхать запах горькой полыни. Где-то в отдалении слышны были глухие звуки города и гудки железной дороги.

А спустя несколько месяцев о Мамаевом кургане, который переходил неоднократно из рук в руки, говорил и писал весь мир. Там решалась судьба прогресса - счастья и жизни человечества - в борьбе со злом и варварством...

Война

Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск, и я был вызван со съемок на три первых спектакля.

Вечером 20 июня я прилетел в Москву, а ранним утром 21-го приехал на Ходынку, где находился Центральный аэродром.

Было чудесное утро, многие уезжали на юг, среди них были друзья и знакомые.

Кинорежиссер Борис Барнет, с которым я случайно встретился, обратил мое внимание на большое количество автомашин, подъезжавших к аэропорту. По развевающимся флажкам со свастикой мы поняли, что это машины немецкого посольства.

Но наше внимание остановило не количество машин и даже людей, в них приехавших, а оригинальный способ перевозки грудных детей.

В обыкновенных, плетенных из хвороста корзинах с ручкой лежали дети, которых вносили лакеи в самолеты, где, очевидно, и подвешивали их за ручки, как люльки.

Новые "юнкерсы", тоже со свастикой, стоявшие, как солдаты в строю, нацелив на нас свои тупые морды, производили зловещее впечатление.

Зафиксировав для себя факт, что немцы почему-то уезжают в большом количестве из Москвы, мы сели в свои самолеты и на этом успокоились. Это было утром 21 июня.