Жизнь Суханова в сновидениях - [23]

— Найдутся, я уверена, — повторяла она, перебирая одежду. — Может быть, ты сам их куда-нибудь перевесил? Потому что, кроме нас с Ксенией, сюда никто не заходит, и я просто…

— Черт побери! — вырвалось у Суханова. — Эта баба, как же я не подумал!

Нина выпрямилась и недоуменно на него посмотрела.

— Она ведь тоже сюда заходит, верно? — Он сжал губы. — Так я и знал: жена алкоголика — как можно такую пускать в дом? Голову даю на отсечение: она у нас поворовывает, а потом торгует на барахолке!

— Надеюсь, ты имеешь в виду не Валю, — медленно произнесла Нина.

Тяжело дыша, но преисполнившись грозной решимости, он схватил со стула единственный уцелевший галстук и размашистым шагом вышел в прихожую, где сунул, свирепо топнув, ноги в ботинки и принялся отпирать входную дверь. Нина бросилась за ним, но поскользнулась на паркете и потеряла пушистый шлепанец, который перевернулся в воздухе словно подбитый.

Суханов уже готовился шагнуть через порог, когда она схватила его за рукав.

— Толя, пожалуйста, — торопливо заговорила она, — должно быть какое-то другое объяснение, прошу тебя, не делай этого, она у нас работает десять лет, и я не могу себе представить более добросовестной…

В коридоре пронзительно зазвонил телефон, и одновременно что-то тяжелое обрушилось на пол над их головами. Нина вздрогнула и оглянулась, выпуская на миг его руку. Освободившись, Суханов выскочил из квартиры, хлопнул дверью и, не дожидаясь лифта, который со скрежетом остановился где-то во чреве их дома, побежал вниз по лестнице.

Лестница рассекала пополам серую громаду здания, обнажая ее как переспелый исполинский плод; обитые кожей, сверкающие медными шляпками гвоздей двери, по две на каждой площадке, гнездились в разверстой мякоти подобно темным косточкам, и за каждой таились свои пышные цветы жизненного успеха. Вот здесь, на седьмом этаже, напротив помешавшегося композитора, обитала тучная оперная дива из Тбилиси, которая давным-давно сошла со сцены, но до сих пор баловала своих многочисленных гостей дребезжащими ариями под аккомпанемент бархатистого лая трех раскормленных, ленивых бассетов; во время этих домашних концертов бестелесные трели и лай таинственным образом просачивались сквозь пол и стены и буйно врывались в кабинет Суханова, доводя его до белого каления. На шестом этаже, под певицей, проживал высокопоставленный партийный работник, жизнерадостный мужичок с невероятным количеством бородавок на подбородке, женатый на пухленькой дамочке, которая была на него похожа, как родная сестра; а на пятом этаже из лифта иногда пугливо, боком, выбирался грустный человечек, чьи глаза были спрятаны за очками в роговой оправе: он походил на бедного родственника из провинции, но Суханов знал, что это классик советской литературы, автор знаменитой трилогии «Мы — шахтеры».

Дальше же, трижды удаленные от его собственных владений на восьмом этаже, жильцы делались анонимными. Поравнявшись с четвертым этажом, он услышал из-под двери детский плач; на третьем, после лестничного пролета, отмеченного запятой апельсиновой кожуры и показавшегося ему особенно длинным, он облокотился на перила, чтобы унять дрожь в коленях, и уловил сладковатый запах лилий и тихий перебор клавиш в глубине квартиры номер пять. Мимолетное сочетание звуков и запахов напомнило ему, что однажды, возвращаясь домой под утро после встречи Нового года, он столкнулся с пленительно сдержанной, изысканно благоухающей женщиной с чертами Нефертити, которая вышла из парадного подъезда, плавно покачивая жемчужными сережками, и скользнула в серый, как небо, автомобиль с водителем; но теперь Суханов едва успел бросить любопытствующий взгляд в сторону ее квартиры, как зимнее воспоминание повернулось и устремилось прочь, а его мысли, пустившиеся следом, нечаянно налетели на видение другой машины с водителем, другой благоухающей женщины.

Он поймал себя на том, что ворошит в памяти прошлую субботу, выставку тестя в Манеже. А потом, словно дождавшись удобного случая, на него незваной толпой навалились совершенно лишние, неприятные соображения — недовольство министра, тягостная встреча с Белкиным, унижение от хулиганской выходки на мосту, потеря голубоглазой Нины, мирно осенявшей его труд, вторжение в его святая святых бесстыжей, падкой на лебедей, обнаженной девицы, повлекшей за собой целую стаю тревожных снов и неуместных подозрений… Впрочем, обнаженная больше не появится, поспешно напомнил он себе, да и все остальное — сущие мелочи, забудется через день-другой, и нечего себя корить, стоя на чужой лестничной площадке; в самом деле, ровно никаких причин для расстройства нет. И, гневно бормоча себе под нос («Вот ведь нахальство, кто бы мог подумать — так воровать!»), он целеустремленно преодолел оставшиеся этажи — не тарелка ли это разбилась в квартире номер три? — и прибыл в вестибюль, по чьему мраморному полу плескалось вышедшее наконец из-за туч яркое солнце.

Здесь он помедлил, не зная, где искать дворницкую, но лифтер уже поднимался ему навстречу из-за стола с приторной, заискивающей улыбочкой, и Суханов, почему-то смутившись, холодно кивнул и стал быстро спускаться по ступеням еще одной лестницы, куда более узкой и темной, исчезавшей в неведомых глубинах дома. Не успел он опомниться, как уже брел, спотыкаясь, по таинственным подвальным регионам, теряясь в низких, тесных, скудно освещенных коридорах. Запахи щей и стирального порошка намертво въелись в стены цвета болезни; из тени в тень кралась тощая полосатая кошка, ощетинив невидимый хвост; неопределенный хлам жался в углах, мельком принимая форму тряпок, ведер, швабр, свернутых плакатов, колченогих стульев, искалеченных кукол — и тут же вновь пропадая в темноте… После сверкающего чистотой, просторного вестибюля недры здания, грязноватые и неблаговидные, потрясли его, и он почувствовал, как на него наваливается гнетущее уныние, словно все девять этажей человеческого бытия над его головой тяжело давили ему на душу.