Жизнь сначала - [41]

Пошёл ток по аппаратуре, молоко выдавливается из вымени, коровы вздрагивают, машут хвостами, жалобно мычат. И я вздрагиваю вместе с ними, и мычал бы жалобно, если бы не боялся председателя и Тюбика, мне кажется: их глаза следят за мной, их уши ловят каждое моё слово. Почему я так боюсь их обоих, почему в их присутствии чувствую себя нелепым подростком в коротком пальто?! Мычать я не умею, и нет у меня хвоста, чтобы выразить своё недовольство происходящим.

Мучительство длится бесконечно. Не могу больше мучиться вместе с коровами.

Наконец девушка подходит ко мне.

— Идёмте, — говорит властным голосом, каким говорит председатель.

Наверняка дочка. Только непонятно, зачем он родную дочку определил в доярки, а не в завклубом, например? Нет, не дочка. Дочке не сказал бы: «Не балуй», наоборот, ему выгоден был бы брак дочки со столичным фертом! Не дочка.

— Как вас зовут? — спросил.

— Алевтина, — важно ответила она. — Небось с непривычки замутило? Убираем, стараемся, а дух всё равно тугой. — Алевтина привела меня в небольшую чистую комнатёнку с диваном и фикусом. Уселась под окно на стул, сказала: — Рисуйте, что ли, только недолго, а то скоро обед. — Она выпятила грудь, вальяжно развалилась и томно уставилась на меня.

Я стал разглядывать её. Белый платок повязан так, что видны светлые прямые волосы, лба почти нет, узкая полоска морщины над широкими ремнями бровей, ресницы под цвет волос, — светлые, пшеничные, но очень густые и длинные, глаза в них получаются мохнатыми, светло-коричневыми, как выцветшие жуки, и были бы, может, красивы, если бы не равнодушное величие.

На кого похожа она, эта Алевтина, с лоснящимися, молочной спелости щеками, смотрящая мимо меня и всех живых уже сейчас, в свои шестнадцать? Да на Тошину деваху она похожа! Копия. Только та общипывает кроликов, а эта терзает коров.

— Сколько вам лет? — спросил всё-таки.

— Через месяц будет семнадцать, — важно произнесла она.

— Ясно. А чего в школу не ходите? Небось не закончили десятилетку?

— На кой она мне? Я и так найду, где заработать. Ещё полгода оттрублю здесь, и привет, — начала хвастать она да прикусила язык.

— И куда пойдёте?

— Куда, куда, на кудыкину гору! — Тут же спохватилась, как-никак я для неё столичный художник, но своей «накудыкиной горой» выдала себя с головой — хамка она: так разговаривает с теми, кто ей не нужен. — Пойду учиться в техникум, потом мне отдадут клуб.

— Чистая работа, — похвалил я.

— Ага, — согласилась Алевтина. — Не пыльная. Я люблю, когда не пыльно. — Теперь она говорит со мной охотно, как со своим. Объясняет: образования у неё восемь классов, для техникума хватит, вовсе она и не собиралась ни в какой техникум, пошла в доярки — платят хорошо, да получилось такое дело — нужно идти в техникум. Техникум в районе, близко, можно ездить домой, а можно ночевать в общежитии, а можно снять комнату, сдают охотно.

Она говорит, а я делаю наброски. В центре она — Алевтина, а из-за её плеч и с боков — лица плачущих коров.

Алевтину подам красивой: жуки-глаза, яркие губы, яркие щёки — то, что, как я понимаю, нравится в ней председателю, пышная грудь, пышный живот, не скрываемый даже свободным халатом. По всему видно, Алевтина — любовница председателя: уж больно независимо ведёт себя — чувствует свою силу и власть. Такая и наболтать может ему, кого поднять, кого принизить, кого со свету сжить.

Словно Тоша стоит рядом и мне передаёт своё видение: это в капкан Алевтининых ног попали несчастные кролики. И они мне жалуются на Алевтину, смотрят на меня с надеждой — может, я их спасу? И коровы жалуются на Алевтину. Вижу уже выписанную в деталях всю картину, до последнего блика, и быстро, легко двигается рука.

Ты хотела, Тоша, чтобы честно. Вот тебе сегодняшняя деревня. Ты передала мне своё видение.

— Мы через то такие упитанные, — говорит между тем Алевтина, — что сидим на молоке. Чего не жить? Своё масло, свой сыр.

У кого есть масло и сыр, а у кого-то и нету. Мне очень хочется бросить этот холст и бежать в коровник — есть же там другие доярки! Я хочу их видеть! И я невинно спрашиваю:

— А сколько у вас в колхозе доярок?

— О, у нас большой комплекс! У каждой доярки по семьдесят коров, а всех нас девять человек.

— Большой комплекс! — соглашаюсь я. — А они у вас так всю зиму и стоят? — спрашиваю невинно.

— Кто «они»? Коровы? А что им сделается? Стоят, а то лежат.

Ага, чёрточка около носа, брезгливая такая чёрточка. Ага, чуть выпячивается в пренебрежении нижняя губа. Поймал её главное выражение!

— Вы же хотите двигаться! — говорю я. — Жалко же их!

Пришёл председатель, встал рядом.

— Вот-вот, потуже тут-то, потуже! — Он ткнул толстым пальцем в грудь Алевтины. — Смотри-ка, похожа!

— Хотелось бы познакомиться с другими доярками, — сказал я за обедом.

— Зачем? — несказанно удивился председатель. — Эта самая ядрёная, сладкая.

— Вам нужно, чтобы я колхоз представил или портрет вашей любовницы сделал? — шепнул я ему, чтобы не услышал секретарь.

Председатель поперхнулся.

— Ну ты даёшь! Сам догадался, или она проболталась?

— Профессия моя — видеть да замечать.

— Ну и как тебе, а? Что надо? Не оторвёшься, — шепнул сладострастно, и жир разлился по шее пышным воротником.