Жизнь сначала - [36]

— Да, ты хороший друг, Валентин Аскольдович, ты любишь помогать. За это тебе воздаётся. И лучше ты, чем кто-то другой. Я голосую за тебя! Вступай. Иди трудись для нашего блага. Раз ты так решил, значит, так и должно быть. Человек знает, чего хочет. Бери салат с крабами, Антонина Сергеевна — великая мастерица.

Откуда я могу знать, что она мастерица, если она первый раз при мне такой салат приготовила?

Тоша улыбается сладкой улыбкой, но, я чувствую, накаляется, в ней происходит какая-то цепная реакция, и я жду взрыва.

Я пьян, поэтому не могу понять, что в ней происходит, между нами словно плотную стену возвели, через которую ни звука не пробьётся, ни взгляда, ни эмоции.

Меня два. Мне нравится пить и соответствовать Тюбику. С другой стороны, я сам себе неприятен, но, что именно мне не нравится в себе, никак не могу ухватить и от беспомощности болтаю, сам понимая, что болтаю чепуху.

Я благодарен Тюбику. И нет сейчас того чувства унижения, которое вывело меня из его кабинета во время первого разговора о халтуре, потому что кабинета нет и потому, что Тюбик не царственный сейчас. Он расслаблен в удовольствии и сытости, и я искренне, развязанным языком пою хвалу ему.

— Ты настоящий друг, обеспечил нас! — говорю я и начинаю рассказывать, как принимал меня председатель, как кормил, как ублажал.

— Кайф! — прерывает меня Тюбик, и я не понимаю, о чём он: о председателе или о нашей трапезе. — Ты не сомневайся, я тебя не брошу, тебе, первому, предоставлю халтуру самую выгодную, только трудись. Ты меня уважил — пригласил, и я не останусь в долгу. Нужно, Птаха, уметь взять то, что плохо лежит. И нужно уметь понять время. Одно время требует подвижников, и модны подвижники, а другое время требует тех, кто умеет точно оценивать обстановку и использовать её, вот я такой — сегодняшний. Кто бросит в меня камень за то, что я чувствую время и умею помочь людям?!

У Тоши на лице всё та же внешняя улыбка, пока мы с Тюбиком разливаемся соловьями, но я чувствую: Тоша сейчас заледеневшая, даже пьяненький ощущаю идущий от неё ко мне холод. Ловлю её взгляд, передаю миски с салатами, нахваливаю еду и не могу обратить её внимание на себя. С трудом преодолеваю желание коснуться её волос, повернуть к себе лицо, умолять заговорить, чтобы услышать её голос. А чтобы победить в себе жажду немедленно услышать её голос и увидеть глаза, смотрящие на меня, снова пью и жру, а жажду и голод затушить не могу. И чем больше пью, тем жарче мне и тем дальше от меня она.

— Ты — мне, я — тебе, — сквозь жажду и жар прорываются ко мне Тюбиковы слова, они скользят мимо, но в разговоре, чтобы не обидеть собеседника, нужно участвовать, и я важно киваю.

— Да-да, конечно, ты можешь рассчитывать на меня, я сделаю для тебя всё, что ни попросишь.

Тюбик — мой друг, понимаю я, и мне весело от сознания того, что у меня есть такой друг. Волечка исчез, будто в воду канул. А Тюбик вот он, умеет услышать мои мысли:

— Звонил Волечка, хочет общаться. Ты как?

— Да-да, конечно, — киваю я, а сам смотрю на Тошу.

Она улыбается, но она не видит меня: разливает кофе, ставит на стол торты, разрезает их.

Надо бы помочь, а то обидится, чего это я, как барин, сижу, но, если встану и пойду на кухню, я не помогать буду, а полезу обниматься.

— Слушай, старик, — говорит вдруг громко Тюбик. — Информацию я приберёг к сладкому. Звонил твой председатель, не мне, понимаешь, декану, благодарил за тебя, «мол, большой талант» — так он выразился. Везёт тебе, старик, везде принимают тебя как родного. Он ждёт тебя в субботу, он хочет, чтобы ты восславил его колхоз!

Всё-таки закрылась за Тюбиком дверь, и я кинулся к Тоше — столько часов боролся с жаждой встретиться с ней взглядом, услышать её!

— Как я соску… — начал было я, обнимая её. А она меня резко оттолкнула. Оттолкнула и ушла в спальню, хлопнув дверью.

Что случилось? Ели, пили, разговаривали, всё было вполне прилично. Да нет, я чувствовал, она накаляется. На кого обиделась — на меня, на Тюбика? Тупая башка не может воссоздать разговора. И я иду выяснять отношения.

Она стоит у окна.

Фонарь повесил свою голову ниже, но от него поднимается как раз до нашего окна светлый купол. В морозную ночь свет застыл двойным свечением: собственно фонарным и от купола — ореолом вокруг фонаря. Такой ореол и вокруг солнца бывает, и вокруг луны.

Фонарный свет — мёртвый, и лицо у Тоши в нём — неживое, без улыбки — маска, не лицо.

— Если ты явился, чтобы узнать, что со мной, — любезно начала она, — слушай. — Голос её тонок, незнаком, срывается на крик: — Я говорила, ты плюёшь на мои слова. Живопись, поэзия, музыка — это то немногое, что пока ещё живое, что сопротивляется рублю, конъюнктуре, власти. Но это подлинное не в чести, а потому — в подполье. Оно не может всплыть на поверхность сейчас, сегодня, оно слишком тяжело, чтобы оторваться от дна, а то, что плавает наверху, — говно, — произносит она неожиданное слово. — Это не живопись, не литература, не музыка, от них взяли название, а суть, прикрытую высокими словами, превратили в куплю-продажу. И тебя покупают. — Она замолчала.

Каждое слово я повторяю, чтобы не выронить, чтобы запомнить, и завтра, когда рассеется в голове муть, я её слова переберу по одному. Я слышу её голос, я так хотел его услышать, но голос — не её, скрипит, словно водят по стеклу железкой, надсадно срывается в крик, будто Тоша превратилась в скандалистку, и мне стоит огромного труда отделить противный чужой голос от смысла слов, камнями падающих на мою бедную пьяную башку.