Жизнь сначала - [15]

Зефир — чёрствый. Видно, очень давно не было здесь племянников. Грызу зефир, как орехи, долго размачиваю слюной, долго жую и, преодолевая странную слабость в теле, слушаю Зверюгу. То, что она говорит, мне понятно. Это совсем не то, что исповедует Тоша: душа человека, его ощущения, для Тоши являющиеся единственно важными, здесь не играют никакой роли, в расчёт не берутся, и сам человек в расчёт не берётся, существует только наука. Но мне нравится то, что говорит Зверюга, даже её штампы нравятся. Конечно же, все люди, от первого и до самого последнего, связаны именно этой цепью — передающимся от человека к человеку познанием. И я слушаю Зверюгу внимательно.

— Чистой теорией трудно заниматься, — говорит Зверюга. — Никому это вроде как и не нужно у нас в России. Вот я попыталась… — Она неумело улыбнулась. — Работала тогда в НИИ. А меня изо всех сил толкали к прикладной математике: «Рассчитай-ка по готовой программе обтекание стабилизатора!» Мне же, хоть убей, неинтересно, как струя воздуха обтекает стабилизатор. А выхода нет. Финансирование малое. Твои открытия никому не нужны, если не найдёшь военную организацию, желающую финансировать их.

— Так зачем же вы хотите, чтобы я шёл в науку?! — удивился я.

Зверюга пьёт залпом чай и булькает, как мужик в магазине, когда пьёт водку прямо из бутылки.

— Я не смогла, сбежала. Но я сбежала, чтобы передать несчастную теорию, несчастную науку в более сильные, более надёжные руки — учеников!

— Почему же вы пришли в художественную школу, а не в физико-математическую? — снова ошарашенно спрашиваю я, позабыв о вежливости и перебивая Зверюгу.

— А я работаю и в физико-математической. Хочу сравнить, какие дети, с поэтической душой или реалисты, больше способны заниматься теорией?

— Ну и?.. — воскликнул я нетерпеливо.

— Ну и вот, ты, Валерий Голев, вы его, кажется, Волечкой зовёте, и ваша Рыбка — в этой школе, и трое из физико-математической идут в университет.

— Всего трое?

Она кивнула.

— Склонных к теоретическим исследованиям, к чистой теории всего трое! Я приготовила тебе задачи. Ты ведь идёшь в университет?

— В университет.

В эту минуту я твёрдо верил в то, что через неделю, на другой день после выпускного вечера, подам документы на мехмат.

— У меня там ученик работает, он подобрал задачи, так что ты наверняка поступишь. Гриша, наука — бессребреница, наука — падчерица в нашем государстве, а без науки, как без глаз, — слепота. Сам знаешь, за истину на кострах люди сгорали. Конечно, не дай бог, но ты ведь пойдёшь за истину на костёр?! — совсем по-детски спросила Зверюга, с наивной верой глядя на меня.

С каждым словом Зверюги я всё больше обретал себя: я решаю, я сам определю свою жизнь, я — взрослый, я — мужчина.

С каждым словом Зверюги росло волнение: если я решаю, если я взрослый, смею я увидеть Тошу?! Просто увидеть…

— Я рада, что ты нашёл в себе мужество ступить на тяжкий, многострадальный путь. — Снова штамп и торжественность. И морщатся глаза в доброте.

Но как мне нужны сейчас и эти её штампы, в которых заключена вера в меня, и вот эта торжественность, от которой у меня сладко замирает под ложечкой, и её детская радость, источником которой являюсь я.

Зверюга долго стояла перед моими картинами на последней выставке, но своего отношения не высказала и вообще ни разу за все годы ни слова о моей мазне не сказала, а сейчас мне очень захотелось, стало необходимым услышать именно её мнение, потому что, я чувствовал: Зверюга безошибочно угадывает талант в человеке. Может быть, потому и тянет меня в математику, что видит во мне лишь заурядного художника. Уж она знает! Это не отец с матерью, это матёрая волчица, изучившая жизнь голодным брюхом и своим битым-перебитым, как выходит по её словам, хребтом, она объективна.

— Вы уверены, что я не художник? — спрашиваю я, почему-то замирая от страха, прямо глядя в её круглые, свободные от игры и лжи глаза. Ни разу за пять лет учёбы у неё я не заметил, чтобы она слукавила или неискренне сказала что-нибудь.

А сейчас она вспыхнула, крупные, красные пятна бликами прошли по лицу. Она борется с собой?!

— Я могла бы соврать, — говорит голосом, каким ругала на уроках Муську и Сан Саныча за неспособность и нелюбовь к математике, за нежелание думать. — Но я не хочу врать тебе. Наверное, ты мог бы стать хорошим художником, если бы хотя бы попытался заглянуть в тайны вселенной и если бы из твоих картин убрать сладкий сироп и слюни. Пока это на уровне сентиментальных пасторалей.

Я разинул рот. Чего-чего, но такого я не ожидал услышать. Вот так Зверюга!

— Ты забыл о науке, когда писал свои картины! Возьмём твою «Старуху». Что ты вызываешь у зрителя? Слезу выжимаешь, и больше ничего. А кем могла бы стать твоя старуха? Знаешь, почему она пережила своих детей, вообще почему смогла жить? Не знаешь. Другая мать не выжила бы после их смерти. Чем сильна твоя старуха, знаешь? Чем занимается эта твоя старуха всю жизнь? Не знаешь. И зритель не знает, потому что ты не знаешь. Если этак, как она, сидеть целыми днями над фотографиями, не выживешь. Что-то ещё есть: главное.

Я так обалдел, что ни слова не мог сказать в свою защиту. Зверюга лупцевала меня, у меня же не было сил прикрыться от ударов.