Жизнь, прожитая не зря - [45]

Все примолкли. Только что прошёл короткий ночной дождь, и низкие тяжёлые тучи угнало резкими порывами на восток, к границе. Последние капли, срываясь с железных прутьев решётки, гулко падали вниз. В затхлой яме посвежело.

— Так значит реально убежать? А, Стас? Реально? — в который уже раз спрашивал Николай.

— Реально. Ты, Колёк, не дрейфь. Понял? Не дрейфь.

— Да, блин, я не боюсь. Просто как бы это сказать… Блин, трудно сказать… — и он мялся, не досказывая.

Станислав усмехался:

— А ты и не говори ничего. Ты делай.

IX

Утром следующего дня в доме началось какое-то движение. Султан суетливо сновал по двору, созванивался с кем-то по мобильнику, сплёвывал от нетерпения под ноги, скрёб заросший подбородок.

То и дело с гулким скрежетом открывались ворота — прибывали всё новые и новые родственники. За воротами вдоль улицы выстроилась целая кавалькада машин. Человек пятнадцать вооружённых чеченцев, громко галдя, топталось посреди двора.

Из дома выволокли Ашота. Погоняемый сыном Султана, он шёл, понуро склонив голову и едва переставляя занемевшие непослушные ноги. Его измученное лицо было бледно, бескровно. Идя по двору, он не поднял глаз ни разу, даже не взглянул на возившихся возле кучи кирпичей Николая и деда Богдана. Гаджимурад с ругательствами энергично поддавал невольнику коленом под зад:

— Быстро, тварь! Быстро!

Собравшиеся чеченцы ухмылялись, понимающе и одобрительно прищёлкивая языками.

Накануне отец Ашота сообщил Садаеву, что выкуп собран. Султан назначил ему время и место встречи на границе. Пригрозил, что если тот не приедет или попытается как-нибудь схитрить, то вместо сына он оставит в условленном месте его отрезанную голову.

Садаевская родня быстро расселась по машинам. Ашота запихали в «Джип» к Султану, набросили на голову мешок, и, возбуждённо гогоча, тронулись в путь. Машины тряслись по ухабам разбитой просёлочной дороги. В салонах много курили, выставляя наружу хваткие волосатые руки. Небрежно развалившийся на мягком заднем сидении рядом с невольником грузный чеченец высунул из окна ногу, обутую в мягкую спортивную обувь. Припекало солнце. От дерюжной ткани мешка в нос армянину бил прелый запах гнилой картошки.

Николай проводил уезжающие машины мученическим взглядом.

«Ну вот, Ашот уже завтра будет дома. Дома», — с отчаяньем подумал он.

И застыл, опустив обессилевшие руки, незряче уставившись на затворённые железные створки ворот. Простоял так долго, пока его не обругали матерно и не запустили от крыльца маленьким острым камешком.

Стеречь рабов вместе с Гаджимурадом остались двое молодых чеченцев. Вскоре к ним присоединился ещё один парень: белобрысый, долговязый, нескладный, с блуждающей по губам гадостной шакальей ухмылкой.

Едва только уехал Султан, как он притащился с дальнего конца станицы, где обитал, и постучал в ворота. Когда Гаджимурад открыл, то он, заискивающе осклабившись, торопливо схватил и пожал его руку и, бормоча приветствия по-чеченски, прошмыгнул во двор. Отсыпал сидевшим на корточках возле крыльца парням жареных семечек. Те разморено жмурились на ярком солнце и, прикрыв глаза, что-то отвечали ему, брезгливо цедя слова. Белобрысый улыбался и, повинуясь небрежному взмаху руки, торопливо уселся на корточки у их ног, глядя на чеченцев преданными собачьими глазами.

Он был русский станичник, из местных, звался Серёгой. Его родителей четыре года назад расстреляли во дворе собственного дома, прямо у него на глазах. Белобрысый и тощий Серёга валялся в ногах у убийц и вопил исступлённо:

— Не убивайте! Не надо! Пощадите меня! Пощадите!

Хватал дрожащими руками их ноги, припадая к ним помертвевшими губами.

— Пощадите!!!!!!!!!!

— За что тебя щадить? — со злым смехом отвечали ему. — Кафирам нет пощады.

Тогда Серёга, стоя на коленях перед десятком ещё не остывших от кровавой расправы, возбуждённо галдящих чеченцев, сбивчивым голосом начал произносить шахаду.

— Ашхаду Аль-ляяяя… Илахааааааа Иль-ла. Лляя… яяяях! — выкрикивал он, безумно вытаращив глаза.

Арабский текст он уже успел к тому времени заучить от своих чеченских сверстников.

— Не убивайте! Не убивайте! — надрывался Серёга и продолжал. — Ашхаду анна Мухаммада р-расууууулю Ллаяяяях!

— Суннат давай делай. Суннат, — смеясь, крикнул ему кто-то и сунул в руки тупой кухонный нож.

Серёга стянул вниз штаны и принялся кромсать себе крайнюю плоть. Громко выл от боли, перекосив лицо. И стоял так потом на коленях, со спущенными штанами, выронив нож и прижимая ладони к остро ноющему окровавленному паху. В его голубых, полубезумных глазах светилось лишь одно: жить! жить! жить!

Некоторые из чеченцев отворачивались от него с омерзением, но другие качали головами, скалились, хлопали по плечам:

— О, хороший мусульманин будешь, хороший! Давно бы так. Са-лаутдин теперь твоё имя, Салаутдин. Понял?

В захваченном доме поселился сосед-чеченец. Смилостившись, он даже разрешил ему остаться во дворе и жить в деревянном сарае.

Во время войны Серёга, прикидываясь несчастным русским бродягой, приползал на позиции российских войск, плакал и клянчил еду, всячески стараясь вызвать к себе жалость. Благодарил униженно, точно нищий, за каждый кусок хлеба, утирая нос рукавом, рассказывал, как убивали казаков в его станице, как надругались над женщинами, с хохотом перерезая затем им глотки. И ведь правду рассказывал, ничего не выдумывал.