Жизнь, прожитая не зря - [11]

Востриков опустился на стул, прямо напротив Чамсурбека. Они смотрели друг на друга неотрывно, тяжко.

— Вот, товарищ Востриков, — и твёрдой рукой горец положил партийный билет на стол. — В нашем селе теперь другой председатель колхоза и секретарь ячейки нужен. Не справился я.

Тот глядел на него вначале сурово, тяжело. Затем мотнул головой, провёл рукой по подбородку. И спросил:

— А труп Омара где? В ГПУ ведь сообщить надо.

И в словах его угадывалась теперь острая грусть — словно с близким другом перед долгой разлукой прощался.

— Сообщите. Я сам всё им расскажу, как было. А Омара похоронили уже, наверное.

Суд прошёл быстро. Чамсурбека приговорили к восьми годам. Учли, конечно, его социальное происхождение, учли обстоятельства, при которых он убил бандита. Но на суде он не искал оправдания — наоборот, словно ещё более прокурора желал обвинить, изничтожить себя. Ведь он уже судил самого себя самым главным судом — судом совести. И тот внутренний, нравственный приговор был суров и беспощаден.

На улице в это время толпились родственники. Качали головами, цокали языками.

— Хайван. Вот хайван, — плюя под ноги, тихо бормотал его двоюродный брат Ризван. — Ведь никто бы не выдал его. Никто.

Чамсурбек вернулся в село вскоре перед войной. Постаревшим, молчаливым. Мать его к тому времени уже умерла, и он жил теперь в сакле один — мрачный и нелюдимый. А в 41-м ушёл на фронт добровольцем.

А потом приехал снова уже через три с лишним года — калекой, без ноги. Потерял её в Будапеште, где старшиной, командиром отделения пехотной роты штурмовал дом в центре города, за глубокий каменный подвал которого цепко держались окружённые немцы. И, засев там, отстреливались с яростью обречённых.

Он ворвался в него первым, но тут же упал, отброшенный взрывом в угол. Это немецкий пулемётчик с эсэсовскими рунами в петлицах, косивший из подвального окошка всё живое на уличном перекрёстке, прежде чем самому с простреленной грудью тяжко свалиться на сложенные возле бойницы мешки с песком, успел бросить в дверной проём гранату. Туда, откуда на него со странным гортанным криком нёсся горбоносый человек в пропылённой шинели и с автоматом наперевес.

И, упав на битый холодный кирпич, вдыхая едкую гарь и подтягивая к себе раздробленную, развороченную осколками ногу, Чамсурбек ясно видел пробегающие мимо себя фигуры русских солдат.

Он вылез c помощью водителя из кабины колхозной полуторки, на которой доехал до села, неуклюже шагнул вперёд, в подмёрзшую с ночи и не успевшую оттаять грязь. Остановился, опершись на костыль. Огляделся неспешно, всматриваясь в такие привычные, родные очертания домов, заборов, деревьев, на белеющие вдали ещё заснеженные вершины гор. Необычно тихо было в опустевшем, обезлюдевшем селе. Только курица глупо кудахтала за соседним забором, да женщины перекликались где-то на дальней окраине.

Чамсурбек задрал голову, глянул вдруг вверх, сощурился от яркого, уже весеннего солнца. И где-то там, в пронзительно чистой выси, в лёгкой дымке померещилась ему крошечная чёрная точка — парящий гриф. Стервятник, зорко высматривающий падаль, но безразличный к людям: неспокойным и живым.

Санкт-Петербург, ноябрь — декабрь 2009 г., апрель 2010 г.

Случай в Гудермесе

Трое пассажиров угрюмо сидели в тёмном купе. Поезд «Махачкала — Москва» приближался к Гудермесу — к первой из двух станций в дудаевской Чечне. Из оконных щелей тянуло промозглым холодком ноябрьской ночи.

— Гудермес уже скоро, — вглядевшись в тёмную муть за окном, проговорил средних лет дагестанец, приземистый и коренастый.

Его товарищ — щупленький светловолосый русский мужичок — живо откликнулся:

— Да, он, — и, помолчав, добавил, понизив вдруг голос. — Поскорее бы Чечню проскочить.

— А что, правда, тут ездить опасно? — встрял в начавшийся разговор молодой военный — высокий, курносый и веснушчатый лейтенант.

Дагестанец и русский переглянулись меж собой, усмехнувшись украдкой, словно взрослые, которым несмышлёный ребёнок задал нелепый вопрос. Дагестанец тихо кашлянул и снова посмотрел в окно.

— Вы давно здесь служите? — спросил он вместо ответа.

Лейтенант заморгал, шмыгнул носом и выпалил быстро:

— Третий месяц как перевели в Буйнакск, в мотострелковую бригаду. А теперь вот под Тулу в командировку отправили, так что первый раз на этом поезде еду. А что?

— Да ничего, — неопределённо протянул дагестанец, так и не ответив на вопрос. — Ну и как, нравится у нас?

Лейтенант снова моргнул.

— Да нормально всё, — уверенно заявил он. — Я, блин, в конце августа сюда приехал. Охренел малость, честно говоря. Сам-то из-под Архангельска родом. С Белого моря, значит. У нас-то, блин, в эту пору уже листья желтеют, осень вовсю. Дожди льют, иной раз уже и заморозки вдарят. А у вас, блин, жара, лето. Фруктов, арбузов, рыбы объелся — это ж вообще охренеть можно. Конечно, нравится! Чем не жизнь?

— Это да, — охотно поддержал дагестанец. — И рыбы, и фруктов, и моря — всего у нас от души. Раньше сколько народу к нам летом отдыхать приезжало: из Москвы, из Ленинграда, из Сибири, оттуда, отсюда — со всего Союза приезжали, — он протяжно выдохнул и горестно взмахнул рукой. — А теперь чёрт те что пошло! Там война, сям война. Раньше все вместе жили, одной страной были. И ведь хорошо жили!